Девочка и дождь

Шурка проснулась и не могла понять, это уже самый конец ночи и дождя или только начало.

— ш-ш-ш-ш-ш… так же монотонно шумело за окном.

—Тиш-ше, тиш-ше, прош-шу тебя… ш-шепотом, — из приоткрытой спальни родителей слышался какой-то грустный и тихий мамин голос.

— Не могу я шепотом, Соня, — сквозь шуршание дождя за окном раздался совсем не сонный голос отца. — Мы ж-же не можем так больш-ше, сама понимаеш-шь…

С шумом отъехали в сторону ж-жалюзи: «Ш-ш-ш-ш-ши…» Стукнули кольца карниза, растолкав в стороны шторы: «Ш-ши…ш-ши…ш-ш-ши…» А следом за этими звуками в квартиру ворвался запах улицы и совсем уже сплошной шум дождя, «съевший» шепот родителей.

Шурка со вчерашнего дня, когда  мама сводила ее на первое занятие к логопеду, стала прислушиваться к тихим, шипящим и шепчущимся звукам вокруг себя, они слышались гораздо лучше других, звонких. Чем тише были они, тем более важными ей казались.  Тетя в больших очках с темными стеклами, за которыми совсем не видны были ее глаза, внимательно слушала Шурку. А потом сказала, что у девочки большие проблемы с шипящими и свистящими. 

И вот теперь других звуков, легких и ярких, Шура совсем уже почему-то не слышала. А тут еще этот дождь… Он шумел за окном и шелестел листьями со вчерашнего вечера. И вместе с ним все шуршало, шипело и жалобно как-то посвистывало, ныло.

— Ш-ш-ш-ш… — проезжали редкие машины.

— Ш-ш-ш-ш… — врывался ветер в форточку.

— Ш-ш-ш-ш… — зашипел телевизор среди ночи, и мама, шелестя по полу кожаными шлепанцами, поспешила его выключить.

Все вокруг наполнилось к ночи, к тому моменту, когда Шурка уснула, тревогой и грустью. И уже во сне она обрадовалась совершенно сознательно тому, что можно постараться увидеть что-нибудь другое — солнечное, яркое, рычащее, мычащее, любое — только не этот шепот, шорох, шуршание за окном.

А теперь все опять так безысходно и жалобно шелестело, даже мамин голос и тихий плач. Шурка на цыпочках подошла к двери, хотела выйти из своей комнаты, но не решилась. Долго стояла, потом присела на корточки на полу, прислушиваясь к звукам снаружи, обняла колени руками. В комнату к родителям входить ей не разрешалось, но хотелось быть просто поближе к маминому голосу, чтобы поддержать ее хотя бы мысленно.

Мама плакала очень тихо,  тише дождя за окном, так тихо, что слышать такое могут только кошки и маленькие дети. Так думала Шурка и еле сдерживала себя, чтобы тоже не заплакать — ведь мама сразу услышит запах ее слез, они же с нею родные. Так думала Шурка и крепко-крепко прижимала ладошками глаза, крепче, чем когда считаются в жмурках и прятках в садике.

— Ты меня должна понять… все не так просто… — папа старался говорить шепотом, но этот шепот казался Шурке криком. — Там тоже ребенок… и я… ты пойми и не обижайся… просто я… я не люблю тебя больше… страсть проходит… — и он еще говорил, говорил, говорил, а Шурка подумала, что эти страшные слова люди достают из себя, когда хотят отравить человека звуками. Это такие страшные буквы, когда они вместе — я-н-е-л-ю-б-л-ю… Это как нотки: их мало, они одинаковые такие, а сложишь весело — получается веселая музыка, а вот другой рядок из нот делает такую страшную музыку, траурную, что хочется закрыть уши и спрятаться от нее.

— Я реш-ш-ш-шил… я все понимаю… — дождь старался заглушить папины слова, но никак не мог.  Шурка слышала, как даже деревья помогают дождю и шелестят, царапаются ветками в окно, чтобы мама не слышала печальные и такие острые, звонкие папины слова.

— Я ухож-ж-жу… ты не мож-ж-жешь меня держать, Соня… Шурка меня поймет, она уж-ж-же взрослая, а там ж-же малыш-ш-ш-ш… я виноват… ты ж-ж-же… я ж-ж-же… 

Шурка наблюдала в щелку дверного проема, как папа вышел, долго и молча стоял в прихожей у зеркала, поглаживая «ёжик» волос то вперед, то в обратную сторону. Потом взял свой огромный зонт, ключи от машины из вазочки на комоде, вжикнул замком большой дорожной сумки, с которой всегда уезжал в командировки. Наверное, к тому малыш-ш-шу…

А потом громко и очень уверенно хлопнула  входная дверь, и Шурке показалось, что внутри у нее что-то лопнуло, разорвалось, упало.

Шурка боялась пошевелиться, а слезы ползли по щекам, не встречая уже никакого сопротивления — руками она теперь зажимала рот, чтобы не разрыдаться.

Так долго из маминой спальни гудела тишина и шумел совсем тихо  теперь почему-то дождь, что Шурка решилась и тихонько вошла в темную комнату. Мама сидела на краешке кровати и смотрела в дождь. На стекле приоткрытой рамы отражались ее глаза, полные то ли слез, то ли дождя, который становился все тише и тише, спокойнее и, похоже, устал уже плакать, поручил это скучное занятие маме.

— Мам… — Шурка положила ладошки на вздрагивающие плечи мамы. — А в тех странах, где всегда идут дожди, все люди бедные, да? Они потому что плачут, бедные, да? Я знаю зачем идет дождь…

— Зачем? — Соня повернулась к дочери, которую, казалось, только на этих словах и заметила.  И совсем ни к чему вдруг подумалось о Лаосе, Вьетнаме, Индии, где идут вечные дожди и так много плачут.  — Зачем, милая? Зачем идет дождь? — очнулась она опять.

— Чтобы не видно было слез, чтобы как будто просто дождь, а никто и не плачет, — и Шурка высунулась в распахнутое в окно.

— А он уже совсем прошел, — показала сухую ладошку. — Смотри, уже солнышко вон там,  далеко-далеко. Я не видела никогда, как оно тут у нас появляется.

— Дзинь-дзинь! Блям-блям! Дзинь-дзинь! Блям! Блям-блям-блям-м-м!!! — крупные редкие капли весело, совсем не по-ночному тревожно, играли с жестяным звонким подоконником.

— А знаешь! — Соня схватила Шурку на руки и улыбнулась, — Хватит-ка нам грустного дождя! Давай-ка сегодня пропустим садик, возьмем свои яркие зонтики и пойдем гулять прямо сейчас, пока дождик не ушел, а?!

— А куда мы так рано? — обрадовалась Шурка необычному предложению. — Еще же не утро, оно же только идет…

— А мы туда, навстречу! Смотри, как красиво! И птички поют, и тепло, и солнышко, вон, ждет нас! Побежали?!

— Ура, побежали!

И Шурка радостно поскакала к шкафчику переодеваться в веселое платье.

— Я люблю тебя, мамуся, запомни! Я сильно-сильно тебя люблю! И дождик уже люблю, и солнце! — распахнув разноцветный зонтик, Шурка выбежала на улицу, которая еще спала под стихающий шум ночного дождя.