ГлавнаяПрозаКрупные формыРоманы → Книга. Начало.

Книга. Начало.

12 января 2012 - Паша Рожков
ютно потерянный вид. 

© Copyright: Паша Рожков, 2012

Регистрационный номер №0014350

от 12 января 2012

[Скрыть] Регистрационный номер 0014350 выдан для произведения:

1
Я хочу начать этот рассказ с самого страшного момента в моей жизни. Не знаю, почему именно с него. Может, потому что это происходит сейчас?
Представьте себе человека, влюблённого безнадёжно, и очень долго скрывавшего свои чувства. Глупо? Может быть. По детски? Ну, это в самую точку. А если чувство зародилось в детстве, развиваясь, насобирало по пути кучу страхов, мечтаний и предрассудков, и пробилось в двадцать, двадцать пять, а то и в тридцать лет. Да, случай тяжёлый, но не смертельный, скажете вы с мудрым спокойствием и лёгкой улыбкой, понимающе кивая. Как будто вы что-то в этом понимаете.
Так вот, представьте, каково произносить вслух, и глядя в глаза предмету ваших фантазий, заветную фразу «я тебя люблю», либо «я люблю тебя». Кстати, сложный выбор. Наш родной язык доставляет нам много неудобств, а такой случай может и до инфаркта довести.
Итак:
- Я тебя люблю.- с лицом происходит что-то странное. Глаза блестят и бегают. Щёки – два светофора: здоровый румянец мгновенно превращается в нездоровый. Лицо, как закатное небо, становится всё ярче и ярче с каждым следующим мгновением мучительно-прекрасной бесконечной борьбы света и тьмы, надежды и сомнения. Сознание повисает где-то в воздухе между небом и землёй. Это состояние – воплощение безграничной, но принудительной свободы: ощущение полёта. Точнее падения с крыши самого высокого на свете небоскрёба. Лететь предстоит очень долго, но чем дальше, тем назойливее и наглее в сознание ломится мысль о том, что конец возможен только один, и выбирать не приходится. Голова кружится. Это один из тех редких случаев, когда без выпивки голова кружится, а под определённой дозой алкоголя ты трезвее, чем когда-либо. Трезвость – такая спорная вещь. Ожидание ответа смертельно страшно: ты даже не представляешь, что можешь услышать в ответ…
А знаете, что страшнее?
Я стою и бледнею – бывают случаи, когда вся краска достаётся только одному участнику сцены - чувствую, что вот-вот упаду. Зачем она говорит это сейчас! С окончания школы семь лет прошло. Бог знает, что она насочиняла за эти семь лет! Что я могу ей ответить!
Мне нужен стул, а ещё мне нужно притвориться, что он мне не нужен.
Вы спросите, зачем?
Со мной уже происходило что-то подобное в одиннадцать или двенадцать лет, в лагере. Одна девочка призналась мне в любви, при помощи своих подруг, естественно. Конечно, не без помощи друзей, я ответил что-то вроде «отстань чучело»,. Эх! Святая наивность, как же ты пахнешь невежеством.
Я сказал, что думал – вроде бы, не сложно. Но даже в той ситуации у меня подкашивались ноги. А если бы я сел на стул? Бесконечное множество вариантов ответа сократилось бы по меньшей мере вдвое, и моё, теперь уже, эпическое «отстаньчучело» стало бы неуместным, хоть это и было основной мыслью, которую я в тот момент мог осознавать.
Я никогда не забуду этот случай, но я надеялся, что и вспоминать о нём мне не придётся. Мне жутко стыдно и неловко. Воспоминания о двенадцатилетних мыслях решениях и поступках приносят мне ощущение, что я был вечно беспробудно пьян. Это ужасный возраст, когда ты ещё слишком маленький, чтобы понимать сложные вещи, но уже слишком большой, чтобы их не понимать.
Наверное, эта девочка больше не ездила в лагерь. А, впрочем, кто её знает.
В тот момент я отчасти был опьянён успехом. В двенадцать тебе будет приятно, даже если бородатая женщина из шоу уродов признается тебе в любви. Хотя, возможно это и перебор. В общем, не суть. А суть в том, что это прибавляет уверенности в себе. А отказ, тем более такой гордый и безапелляционный, как «отстаньчучело» даёт суперсилу на ближайшие несколько дней, недель, а иногда и месяцев, и даже лет, в зависимости от того, как интенсивно протекает развитие вашей души. (Лишь бы ни на всю жизнь.)
Если вам больше двенадцати, и вы до сих пор чувствуете горделивое удовлетворение, отказывая человеку, имеющему исключительно добрые намеренья, даже если он вызывает у Вас жгучую неприязнь, то вам никогда не понять, для чего вы уступаете место старушкам в общественном транспорте. Просто продолжайте это делать.
Но в том возрасте настоящий мужчина представляется почему-то именно отказывающим. И не важно, предлагают ли ему предать родину, продать родную мать, или просто выпить чашку кофе.
Сейчас мне двадцать три. Я стою и бледнею. В предобморочном состоянии, тщетно пытаясь набрать в лёгкие побольше воздуха, и найти, наконец, то место, где бы я мог спокойно спрятать свои глаза. Боже! Зачем ты дал мне глаза! Передо мною моя одноклассница. Не самая красивая, не самая стройная, не самая умная. Просто одноклассница. Как и я, не пользовавшаяся популярностью в школе… Господи! Что я должен ей сказать?!
А хотя… это не возможно… Неужели я вру?

2
Меня сбила машина. Я понял это почти сразу. Красивая спортивная машина. Просто класс! Такие машины умеют ездить очень быстро и стоить очень дорого, и водитель, вероятно, пытаясь убедить всех вокруг в том, что его тачка самая быстрая и дорогая, заставил меня рассматривать её с не самого выигрышного ракурса. Может, он просто одинок? Одинокие люди часто ведут себя очень глупо. Им необходимо, чтобы все знали об их одиночестве.
Я слышал, как хрустнули разом все мои кости, ну или почти все. Это был громкий звук. Очень насыщенный и наполненный смыслом. Смысла было так много, что я не осмелился бы утверждать, что это был только лишь звук.
Мы всегда ищем смысл звуков, но замечаем это только тогда, когда ошибаемся. Звуки так похожи. Но этот! Я не спутал бы его ни с чем. Уверен, если бы я услышал хруст чьих-нибудь костей в подобной ситуации, он бы и близко не был похож на этот душераздирающий крик моих, так мало ценимых, помощников, позволявших мне ходить, есть, плясать в присядку, играть на гитаре, подражая завываниям Мумий Тролля, обнимать родных и друзей, ворочаться во сне. Мне всегда доставляло неописуемое удовольствие ворочаться во сне.
С момента ДТП – Ха! ДТП! Как глупо звучат аббревиатуры, когда они касаются нашей жизни – с момента… с того самого момента прошло не так много времени, а я уже начал сомневаться в существовании времени. Моя жизнь стала какой-то абстрактной и размытой... Да что это я! Она ведь такой и была. Вся разница в том, что только теперь я стал ощущать это так отчётливо, только теперь это стало значимо и даже первостепенно важно. 
Став невесомой, моя душа понесла меня сквозь дебри воспоминаний, фантазий и снов, не отличимых и неотделимых друг от друга, сплетённых в одну спираль, прочно вшитую в извилины моего мозга.
Почему мы не считаем сны случаями из нашей жизни? Почему безликая серая обыденность для нас важнее всего? Наша жизнь гораздо больше и ярче. Нам не достаёт лишь немного глупости, независимости восприятия.
Моё «Я» стало каким-то бессмысленным, незначительным, что ли. Я просто перестал понимать, что это такое. А если честно, я впервые об этом задумался. Я читал об этом в книгах по психологии. Я отлично запомнил, переварил и усвоил материал, и даже затирал кому-то всю эту ересь, о противостоянии инстинктов Ид и Суперэго. Похлеще мифов древней Греции. И сочиняет ведь кто-то! Но тут нужен особый талант. И ведь всё это кажется разумным, до определённого момента.
Что ж, момент настал. И вот я вооружённый тяжёлыми томами многочисленных опусов посвящённых данной проблеме, остаюсь, совершенно безоружен, перед ощущением, что «Я» - это не тело, и не душа, и уж тем более, не то, что я ем.
И вообще, на свете нет ничего. Только Я, летающая вокруг меня, словно назойливая муха, душа, и валяющееся на асфальте в более чем развязной позе, напоминающее картину какого-нибудь шизо-художника абстракциониста, тело. И как я умудрялся чувствовать себя одиноким? Втроём можно даже хоровод водить.
Но хороводы, ликования и партия в преферанс – потом. А сейчас мне не даёт покоя один вопрос.
Хм! А чистил ли я сегодня зубы?

3
Мы хватаемся за то, что близко. И всем своим поведением, всем своим счастьем и горем, радостью и разочарованием, со всей присущей нам истеричностью интонаций, кричим о том, что нашли то, что искали. И не дай бог, кому-нибудь попытаться это оспорить.
Наше вИдение мира и самих себя – лишь видЕние, степени слепоты. Мы думаем, что карабкаемся вверх по лестнице, нам кажется, что нам тяжело. На самом деле, мы катимся вниз. Всегда только вниз. И это не сложно – просто больно. Мы получаем травмы. Мы слишком многое теряем: всё просто разлетается в разные стороны. 
Мы зацикливаемся на средствах достижения цели и забываем о цели. Мы забываем, зачем живём. Мы просто отказываемся от того, что важно ради мимолётного: мы всю свою жизнь устраиваем свою жизнь.
Моя жизнь не будет такой.
И вот, готово! Мы достаём из-за пазухи своё огромное «Я», чтобы громогласно возвестить: «Я такой! Я растакой!», и дать кому-нибудь пару дельных жизненных советов. Удовлетворение переполняет нас, и мы проникновенно всматриваемся в лица окружающих нас людей, в интерес в их глазах. Что же такое – этот интерес? В этих глазах горит желание, вожделение, похоть, предвкушение нового анекдота.
Моя жизнь не может быть такой.
На нас вдруг наваливается неумолимый факт. Вот он, момент осознания. Наша жизнь устроена, но она закончена, наши советы никчёмны и никому не интересны. Мы слишком толково потратили отпущенное нам время.
Моя жизнь не должна была стать такой.
Мы вспоминаем ту близость, любовь и сочувствие, которые видели когда-то в других давно потерянных, преданных и проданных глазах, вспоминаем ту тоску и боль, которую мы им причиняли, и которую они причиняли нам. Что бы мы только сейчас не отдали за эту боль. И мы замолкаем: обретённое нами – лишь пыль. Нам нужна лишь одна большая стирка. Вся наша спесь может слететь при одной лишь встряске. Хороший удар палкой по ковру покажет вам сколько грязи он накопил за долгие годы ублажения бессчётного количества ступней, каждого, кто хотел на нём потоптаться.
Моя жизнь не могла закончиться так.
И всё же, мы видим вдали призрачный свет, и мы летим к нему с наивной уверенностью мотылька. Но Бог не дал нам зрения, достаточного чтобы разглядеть, что этот манящий свет всего лишь масляный фонарь в руках дьявола.
Остановись мгновенье!…
Совсем недавно я видел сон, один из самых прекрасных и важных снов в моей жизни. В нём я был влюблён в наркоманку. (Она не была красивой, что интересно) Во сне меня мучили душевные терзания. Я говорил себе: «Господи! Это невозможно! Это неприемлемо! Это не моё! Она ведь наркоманка! Она сумасшедшая в самом плохом смысле этого слова. Это последнее существо!». Но я не мог без этого существа. Всю нежность, которую я к ней испытывал, я не взялся бы выражать ни словами, ни жестами, ни мимикой, ни всем вместе – мне нужно было пианино, красивое немецкое пианино с одной западающей клавишей, чтобы сыграть на нём самое прекрасное и величайшее произведение из когда либо звучавших.
И вот оно звучит, набирает силу. Душа кружится в танце переплетающихся гармоний, ведомая гениальными сочетаниями нот и пауз. И вдруг мой палец нащупывает западающую клавишу, и это необходимость, это неизбежность, это провал. Я лечу в пропасть, и обломки инструмента летят вместе со мной. И дна не будет, и смерти нет, и жизнь – лишь мелодия, не получившая успокоения: тонический аккорд не сыгран, но это и есть её конец и её бесконечность. Просто тема не окончена, но закрыта раз и навсегда. Это тоска. Это понимание самого непонятного, необъяснимого. Это самая несчастная любовь, и самая печальная повесть: мой враг – не Монтекки и не Капулетти, а я сам, мои предрассудки и окружающая меня действительность.
Я думал, несчастней меня нет на земле, а потом я проснулся.
Я открыл глаза. Вот тут-то и открылись мои глаза. Я почувствовал тот смрад, что хранился в их глубине, весь этот затхлый запах самолюбования: реальность окружавшая меня была в миллионы раз хуже.
Меня разбудил телефонный звонок. Я не стал умываться. Я оделся и вышел на улицу.
Когда-то давно я узнал от мамы, что для того, чтобы найти девушку, нужно, как минимум, почистить зубы. И вот я иду одинокий, подавленный и с запахом вчерашнего дня и сегодняшнего голода изо рта.


4
Я направился в сторону парка неподалёку от моего дома. В моей груди ощущение лёгкости и пустоты плавно переливались друг в друга. Я словно шёл по берегу моря, ежесекундно проходя по мокрому песку к откатившей воде и снова пытаясь убежать от вновь накатывавшей волны. Нужно разуть душу, просто снять с неё носки, и слушать расслабленно и безмятежно.
Шелест листьев, выписывающих передо мной знак бесконечности, увёл мои мысли в сторону. шагах в ста я увидел знакомую скамейку, достал сигарету и, крутя её в руках, направился к назначенному месту встречи.
Ненавижу эти моменты! Что я ему сейчас должен сказать?! Я соболезную?! Я наморщил нос и почти зарычал. Идущая мимо, молодая мама с ребёнком поспешно и тревожно отвела взгляд в сторону. Я закурил и сел на скамейку.
Денис показался вдалеке, возле детской площадки. Он шёл достаточно быстро и уверенно, от этого мне стало ещё тяжелее. Я судорожно пытался подобрать тон, тратя на каждый вариант не более сотой доли секунды: вариантов было ровно ноль. Моё сердце выпрыгивало из груди. Денис подошёл на то расстояние, когда разговаривать ещё рано, а сидеть смирно и ждать уже неловко. У меня отнялись и загудели ноги. Он подошёл вплотную, на его лице была глупая неопределённая улыбка: явно напускное выражение лица. Моё малодушие подсказало мне последнюю гениальную мысль: надо было сказать, что я занят. Хм! Интересно, чем. Краска ударила мне в лицо. Действительность поплыла. Через секунду я услышал: «Привет.», и ещё раз:
- Привет. – это был идеальный тон, совершенно отстранённый. В этот миг я ничего не соображал. Я, как будто, услышал это «привет» извне, и даже бросил непринуждённый взгляд в сторону, дабы убедиться, что кроме меня этого некому было сказать.
- Это была «семёрка» - Денис смотрел сквозь меня. На его лице было подобие умиротворённой улыбки, какая-то помесь безразличия и сострадания. Так я всегда представлял себе выражение лица Лао-Цзы.
Я окончательно потерялся и смотрел на него в ожидании, идиотски приоткрыв рот, в ожидании своего вопроса, видимо. Не дождался. Денис пояснил:
- Авария. Была семёрка.
- Понятно – ответил я машинально. В моей голове забегали мысли: «Какая семёрка! Неужели это важно! Он явно не в себе.», - это умозаключение заставило меня переосмыслить улыбку Лао-Цзы. Мне стало по-настоящему страшно. Денис продолжал, словно разговаривая с самим собой:
- Этот недоумок говорил с сочувствием. - Он сделал паузу. Безразличный тон продолжал меня пугать. - «Мать, - говорит, – это самое…, - и машет рукой из стороны в сторону, как будто масло на хлеб намазывает,» – Его глаза заблестели, но это были не слёзы. Это был блеск уходящих навсегда глаз, умирающего на руках заклятого врага воина, осознающего своё поражение, и тем самым, одерживающего какую-то другую немыслимых масштабов, гораздо более важную и глубокую победу. – «а отец в больнице. Ты, - говорит, - парень, это самое…, - и опять руками что-то. Сжал кулак, потряс им, как полагается. А потом говорит, - Это семёрка была.» - его голос, не теряя своей монотонности, сделался надрывно хриплым – И от взгляда моего спрятался, начал мне руками объяснять, как она вылетела на «красный», как она влетела в их машину, и даже показывал, как обе машины сплющились – это было особенно интересно, и всё время повторял: «Семёрка, семёрка», - он прямо возмущался, как это «семёрка» так «лексус» протаранила. Вроде как, «семёркам» вообще неположено «лексусы» таранить.
Я не знал, что сказать.
- Урод! – ляпнул я с неестественно сильным презрением. Это высказывание показалось мне самым глупым, что я вообще мог сказать. Я снова залился краской.
Денис сел на скамейку, и только тогда я заметил его напряжение. Он старался быть максимально расхлябанным, и даже положил руки по обе стороны от себя, как будто они ему совершенно безразличны, да и вообще, не принадлежат ему, а лежат здесь просто забытые кем-то. Но его внутреннее напряжение пропитывало воздух, оно, как будто, нагревало атмосферу, оно опьяняло меня. Казалось, что скамейка под ним вот-вот разлетится в щепки.
- Семёрка – сказал он ещё раз, взглянул на меня мельком, и вновь отворачиваясь, улыбнулся как-то осознано, как-то искренне и по-доброму, как будто до него только что дошло, что это и есть самое важное, что эта нелепость настолько невообразима, что затмевает собой весь ужас произошедшего.
- Ты уже был в больнице?
- Нет. Я не знаю… Я не спросил в какой. Я смотрел на этого ГАИ-шника и молчал, а он всё размахивал руками: «Мать целая, но…, - и рукой,- а отец… живой…, - что ж, это вселяет надежд" - заметил он с насмешливой чёрной иронией. - «…живой, но голова… отдельно от туловища. - а потом добавил, - туловище отдельно… почти… от головы»,- он никак не мог решить, что важнее: туловище, или голова, и смотрел на меня в надежде, что я ему подскажу. – Денис поднял на меня глаза. - А ты, как думаешь, что важнее?
Это было свинство с его стороны. Он смотрел на меня и ждал. В его глазах было презрение, оно налетело на меня огромной волной, снесло с ног и потянуло в пучину, на растерзание моим собственным демонам. Не существует такой фразы, выражения лица, нет вообще такого действия, предприняв которое, я мог бы остаться человеком, другом, не превратиться в амёбу под тяжестью этого взгляда.
Удовлетворённый моим смятением, Денис пощадил меня, продолжив, как ни в чём не бывало:
- Мне стало жаль его. Я развернулся и ушёл.
- Ну да.- промямлил я себе под нос, изучая взглядом асфальт под ногами, и тут же опомнился. Что, ну да? Господи! Что за «ну да»?
Я робко глянул в сторону Дениса. У него был абсолютно потерянный вид. 

 
Рейтинг: 0 368 просмотров
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!