Помочь сайту
Поздравления
47. Как Яван до города добирался
19 февраля 2016 -
Владимир Радимиров
Глава 47. Как Яван до города добирался.
Целую неделю Яван до Раскуева-града добирался. Шлёпал он и пешедралом, и на повозках попутных, случалось, подъезжал, а однажды даже на конской спине в седле качался. Ко всем местным окрестностям проявлял он интерес неподдельный, поскольку понять произошедшие перемены сильно хотел. Лет-то сорок уже прошло, время изменилось, прахом прошлое прошло, новое родилось...
И относилися сии изменения явные не к лесам, лугам да полям, а к землякам Явановым, переделавшим себя весьма рьяно.
Не, не по нраву Ване перестройка эта пришлась, как бы оказалась она против его шерсти, словно не сыны Божии тута обитали теперича, а осели воплотившиеся черти.
Теснились в голове у скомороха новоявленного всякие вопросы, и ответить на них ох как было порой не просто. И действительно – отчего радушие в людских душах прочь исчезло? – Подозрительность и недоверчивость заняли его место. И куда пропала весёлость всеобщая нрава? – Угрюмостью повсеместною она стала. Где, наконец, подевалося расейское хлебосольство? – Жадные дюже все поделались больно.
А главное – каждый этак сам стал по себе, хоть в хоромах он хоронился, хоть торчал в избе. Трудновато пришлось даже ловкому скомороху хлебушка заработать себе кроху. Поохладело заметно местное население к беззаботному времяпрепровождению: от шуток да прибауток не слишком они ныне смеются, хороводы весёлые никто не ведёт, игр озорных не проводит, песен задорных не поёт – всё больше грустные песни тянут, от коих души прям вянут...
Да и не так много людей в округе осталося, как-никак жестокая война по стране прошла, мор прокатился да глад. Сильно Ванина родина оказалася разорена, и отдельные сёла да города перестали даже существовать, ибо огнём они были спалены до самого дотла. Вымела смертушка людишек с земельки, точно сор метла.
Но и сохранившиеся поселения значительно поредели: многие хаты пустыми глазницами окон на мир глядели, сады частенько были вырублены под самый корень, и засело в душах человеческих занозою острою горе.
Ванюха, конечно, как скомороху и полагалося, общему этому упадническому настроению и не думал поддаваться. Вовсю он духарить-то старался: шутил, плясал, скакал, играл да песнями разудалыми горло драл. Расшевеливал мал-помалу народ...
Соперников, как оказалося, в этом деле у него было мало, ибо перевелися скоморохи в Рассиянии. Попривык народец убогий не здоровою уморою душу себе лечить да тешить, а в пьянке лихо стал топить да петлю хмеля на душеньку себе стал вешать. Никогда ранее в Расее этой беды не было, а вот поди ж ты – ныне что ни сельцо, то непременно в нём кабак, а в кабаке том не умный селянин потчуется, а пьяный орёт дурак...
А вдобавок к кабакам в каждой деревне ещё и капище появилося, идолами деревянными сплошь уставленное, а в тех капищах подвизались жрецы – ушлые весьма молодцы. Благовония всякие пахучие в курильнях они курили, витиеватые заклинания, нудно бубня, творили и живых курей в жертву истуканам приносили.
Обращалися, значит, по-своему с Аром.
Да не абы-то как, не задаром. Посетителей и просителей у бога деревянного хватало, и каждый пребывал на моленье не с пустыми руками, а кто хлеба ковригу притаскивал, кто петуха, кто сало...
И, видно, тем салом брюхо жрецов представительных обильно обрастало. Дородные все они были мужики, задастые, мордастые – языками ребята чесали не напрасно.
Прислушался Яван к тем просьбицам, с коими людишки к божеству обращалися, и диву дался. Во, думает, лабуда, это ж надо – каждый у Ара себе благо вымаливает: кто здоровьица просит прибавить, кто поболе урожая собрать чает, кто покарать мечтает подлецов, а кто покоя хочет для своих мертвецов...
Позабыли люди грешные веру отцов.
Эх, злится Ванюха на прихожан – ведь Ра и так всё что надо нам дал, чего там всуе тусить да зазря просить – иди и делай, и будешь здрав душой и мощен телом!
Ан тебе нет – в Ра ноне веры-то нет! Кинули люди дурные благого Отца, из сердца и помыслов Его изгнав, вот и волокут теперь жрецу ненасытному жирного курца, милость истуканью тем самым покупая и право общаться с родным Отцом пройдохам каким-то отдавая...
Что ж, ладно. Яван покамест в это дело деликатное не мешается, идёт себе мимо да приглядывается. А тут вскорости он замечает, что народ его как-то по-новому стал привечать: кланяться многие начали, в глаза заглядывать, физиономиями играть да в гости его особу наперебой зазывать. Даже богатеи и те.
Ванька, понятно, от того в немоте, призадумался: чё за фигня ещё такая, недоумевает, с чего это сии скупердяи так порастаяли? Вот в один небедный дом он по приглашению заходит, кушает там и пьёт, вот в другой потом дом идёт...
Наконец, он смекает: «А! Так это ж меня слух о моём врачевании догнал, как я Крутояра по бокам плетицей охаживал да от злой болезни его лечил! Эх, нехорошо получилось – обо мне им знать рано, не вышло б какого изъяна…»
Таким образом сиё положение обмозговывая, проходил он как раз мимо некоего поместья большого. А туточки сам помещик из ворот-то шасть, да к ногам Ванькиным не постеснялся припасть.
– Мил-человек, святой прохожий, – захлопотал богач рожей, – не откажи в моём прошении нижайшем – ко мне в дом пожалуй-ка и отведай, чего бог послал, бо ты ж сдалече идёшь-то, небось устал!
Но Ванька в дом каменный заходить не стал, отказался прямо наотрез. Правда, пить ему захотелося чуть ли не позарез. Сам хозяин, от слуг помощи не ожидая, Ване тогда из колодезя воды достаёт и с почтением ему черпачок подаёт. И пока пил Яваха водицу, хозяин радушный не преминул к гостю обратиться.
– А не попросишь ли ты, святой человече, – слова алчные он из уст мечет, – у Ара нашего, милосердного бога, чтобы было у меня всего-всего много? Понимаешь, такое дело... э-хым... богатее всех я хочу поделаться. Ты беден, я вижу, так золотом тебя не обижу. И жертву принесу, разумеется: отдам вола лучшего или даже коня... Помяни у бога, друже, меня!
Поглядел Ванюха прищурившись на этого страстолюбца, усмехнулся слегонца, да и говорит ему так:
– Тут, милок, коня убить будет маловато. Хоть весь скот у себя перережь, а богатее от того не сделаешься. Поболее жертва здесь надобна...
– А какая, правед, какая? – богач Ваньку в азарте перебивает. – Я на всё готов, обещаю!
– Хм! – опять Ванька усмехается. – Ты, хозяин, вот чего: возьми-ка мешок немалый, жадность свою туда запихай, да на капище давай ступай. Пускай тамошний жрец жадность твою зарежет да пожарит её на огне. Сию жарёнку отведаешь – непременно разбогатеешь!
У помещика аж челюсть от такого совета отвисла, а Яван гусельцы из-за спины выпростал, струнцы пальцами щипанул и во какой куплетец завернул:
Я у тятьки попросил:
Хочу денег – нету сил!
Только тятя мне ответил,
Что дурней я всех на свете.
Эх, хвост-чешуя,
Меня морок обуял:
Разжирел я телесами,
Зато духом похудал!
И пошёл со двора как ни в чём ни бывало, а народ, коий там ошивался, прям вповалку от смеха лежал.
Да, думает Ваня, каков в душе божок, таковы в ней и хотения, и чем больше в амбаре добра, тем его в душе менее.
Прикинул он в голове что к чему, и порешил в сторону от большой дороги свернуть, дабы окружным путём попетлять малость. Авось, думает, в глухомани той обо мне ещё и не знают...
Сказано – сделано. Своротил он с тракта налево, да и попёр куда глаза глядят. Большого за полдня дал кругаля. И вот ходил, ходил он по бездорожью лесистому – да и заблудился.
«Во же, – закорил он себя, – я и дурак! Говорила мне мама – ходи, Ваня, прямо, от кривого бо пути толку мало, так нет – вот и отворотил от бед!»
Короче, времечка потерял он много, пока не вышел, наконец, на какую-то дорогу. И тут смотрит – обоз по ней тянется от стороны запада и едет вроде туда, куда ему было надо. Обрадовался Яван, позорчее глядит, а там восемь больших таких едет кибиток, добром очевидно набитых, коих по паре коняг вяло тянут. Не иначе, смекает Ваня, какой купец направляется на торжище?
Ага, правильно – вон и охрана бравая: на каждом возу сидит по молодцу с копьём в руках да с мечом.
Подкатывается Ваня к обозу тому калачом, здравицу голосит да до Раскуева подвезти себя просит.
А и впрямь то купец оказался, который на середнем возу обретался. Сей купчина незлой был мужчина, солидный такой дядя с бородой в окладе, одетый неброско, хотя и богато. И он встрече с Ванькой обрадовался. О, говорит, со времён царя Гороха не видывал я скомороха! Уважь, просит, меня, братец – я-де Ярмил-купец, как раз на торг еду в Раскуев, безо всякой мзды тебя туда подвезу я.
Ну что ж, и Ваня доволен оказией, подустал он по лесам-то лазить. Взобрался он в купцову кибитку не шибко прытко, дух перевёл и о том да о сём разговор повёл. Купчина его хлебушком угостил, квасом, ещё кой-каким припасом. Отведал Ваня угощения и сразу клёвое сделалось у него настроение. Заиграл он на гусельцах звонкострунных, вовсю забалагурил да песенки затейливые запел, тем самым по-своему отблагодарить купца захотел. Благо, тот оказался ему близким душевно, а это дело, как известно, в общении первостепенное.
Посмеялся Ярмила Ванькиным проказам, после чего о себе кое-какие сведения ему порассказал.
– Я из города Ураграда сам-то, – пояснил он Явану. – По южным краям кочую и отборными мехами торгую: кунками тёмнобурыми, лисами рыжими да бобрами, а также белыми песцами да закаменными соболями... Отменный весьма товар, немало я уже его продал. Да другого взамен набрал, вот теперь с сыновьями в Раскуев еду, к завтрему обеду, думаю, доеду, потому как там праздник будет арский. Торг намечается чисто царский!
Ну, слово за слово, стали они о новых порядках калякать. Яваха и о себе кой-чего брякнул: так, мол, и так, говорит, сорок годов в Расее я не бывал, вот надысь вернулся, а тут такой вот завал... Ярмила же на слова оказался осторожным, теперешнюю власть дюже он не нахваливал, но и не хаял, и все новые веянья в меру своего разумения объяснять пытался.
Во взглядах по сему поводу они сразу же разошлись и стали меж собою дискутировать. Правда, уважительно, спокойно, без крику, без ору, и без бород дёру.
– Я, Ваня, так полагаю, – Ярмила рассуждал, – что эта твоя правда да простота по трезвому рассуждению чистая туфта! Никому правда вообще не нужна. Ага! Красиво жить человек хочет, ладно, богато... Ну вот, как например я. Ничего плохого я ни одной заразе не сделал, не убил никого, не зарезал. Торгую я, Вань, работаю головой, а тут такие мозги надобны – ой-ёй-ёй! Я же не какой-нибудь там грабитель – всё что имею, своими трудами добыл. И трудами, замечу, нелёгкими. Иной раз и кус в горло нейдёт, не спишь напролёт ночи, зато дом большущий я имею, капиталами немалыми ворочаю. Во! – на каждом персте по перстню золотому, да ещё с каменьями! Что, скоморох, завидуешь небось моему имению?
Конечно, Ванюха ни капельки бирюлькам этим не завидовал, потому как и не то ранее видывал.
– Не-а, – отвечает он купчине. – Чему тут, Ярмила, завидовать? Вот ты говоришь спесиво, что живёшь-де зело красиво? Хэ! Так это ты снаружи весь такой клёвый, а снутри-то состояние у тебя плёвое. Сердчишко у тебя вона пошаливает, печёнка с селезёнкой побаливают, а частенько, уж прости за прямоту, а и поссать тебе бывает невмоготу... Ко всему этому вдобавок и бессонницей ты страдаешь давно. В общем, как ни крути, а здоровье у тебя, брат, говно!
– Да как же ты про то прознал?! – Удивлённо Ярмила вскричал. – Угадал что ли? Али знанием каким владеешь о боли?
– Ага, владею, – Яваха усмехается. – Я, купец, и не то умею! Я вот даже знаю... точно, ага... что у тебя дома молодая жена. Ох, и ветреная она! Вот ты тут разъезжаешь да капиталами весь обрастаешь, а в душе-то у тебя червячок – не случилось бы там кое-чё! Хе-хе-хе!
– У-у-у! – удивился сей обалдуй. – Да ты никак ведун?! Да точно! Так прозревать простому-то не дано. Неужели... Да не, быть того не могёт – ты не он, не тот…
– О ком речь-то ведёшь?
– О ком, о ком... Да слыхал я тут ненароком, будто появился в здешних краях один скоморох. Как есть святой! Пришёл он, значит, в одно село, за голь какую-то заступился – и цельное войско плёткой простой побил! Ага! Сотни три их было, а он один – всё равно всех побил! Воеводу же ихнего эдак за ноги он ухватил – и-и-и-и! – да через облачко ходячее и перекинул! А как тот обратно-то упал, так, говорят, мокрого места от него не осталося. Во значит как!..
Смешно стало Явану.
– А может, это был я? – он зубоскалит да хитро на купца поглядывает.
Ярмила же, то услышав, аж хохотнул да, не удержавшись, ещё и пёрднул громко.
– Да ты чё, Ванёк! – он изрёк. – Побойся бога! Ты по виду-то чисто хмырь, уж не обессудь, а то огромного роста богатырь: плечи вона какие, руки там, грудь... Волосы у него красные-красные, бают, а в глазищах пламень жаркий полыхает. Как на кого попристальнее он поглянет, так вот такенную дыру в теле прожигает! Вот клянусь! Точно тебе говорю! Не вру!..
Пришлось Явану ему поверить – а как иначе!
Н-да. Что ж, едут они далее. Ярмила разговорился, расхвастался. Я-де везде, говорит, побывал, и не токмо Рассиянию всю объездил, но и в Арию шатался не раз.
– Ну и как там? – Ваня его вопрошает. – Люди от нас живут отлично?
– Хэ, скажешь тоже! – купчина ажно дёрнулся. – Весьма, весьма живут арцы прилично. С нашей нищетой и сравнения никакого нету. Города у них все белокаменные, деревянных изб нету, а жизнь так прямо бурлит. В каждом доме камень сложен для сугреву, ванна ещё тебе для купанья, хошь с холодною водою, хошь нагрей. И ещё, не поверишь, уборная в самом доме, а не как у нас-то, надворная. А вдобавок ко всему – общий водопровод! С удобством умеет жить народ... Да, Ваня, знатная страна Ария, не то что наша Расея-дура! Там всё, можно сказать, лучше нашего. Одним словом – культура!..
Яван давно уже допёр, что с этим зажравшимся боровом возвышенные всякие разговоры вести не можно: всё равно же не поймёт – моральный же явно урод. Такого словами не научить – его жизнь должна ещё помучить. Но не ехать же в самом деле молча, как словно сволочь, вот и приходилось от неча делать языком Ванюхе толочь.
– А что такое эта самая культура по-твоему? – вопросец он купчине кидает, будто сам того не знает.
– Культура-то?.. – задумался тот. – Ну, это когда всё солидно, достойно, нравы когда благопристойные... Матом когда ни одна харя не ругается, а все друг дружке улыбаются да кланяются... Ещё чтоб палаты у тебя были каменные, роскошь всякая, золото, капитал... Да чтобы везде была чистота... Ну-у. Всё вроде… По-моему так.
– А вот меня в детстве учили, – Яваха тут замутил, – что это почитание Ра, Бога нашего светлого. И кто по-настоящему культурен, тот не только чистым и разумным притворяется, но таким во всей натуре является. Он в проявлениях мира частного искру Божию зрит, и потому людей заблудших жалеет, а Природу-мать боготворит. Не насилует он слабого, ближним глотки не рвёт, лишнего никогда не берёт и себя в обиду не даёт... Да ещё на Земле не гадит, коль она ему Мать... В общем, культ Бога – это когда его в душе много. Разве, Ярмила, не так?
– Да ерунда это, Ваня, ерунда! – не спешил купец соглашаться. – Плевать нужно на всех с высокой башни! Людишки ведь у нас горазды на шашни. Пока ты какую-то там искру будешь у них различать – без штанов ведь останешься... Я знаю одно, и твёрдо: себе давай хапай, пока сила есть в лапе, а как одряхлеешь – ни шиша не поимеешь! Я, если хочешь знать, дальше ужина вперёд не загадываю, поэтому богатством себя и радую. Чё мне древний какой-то Ра! Он баран! Ар его сильнее, и закон арский нашего кона умнее. У него как? Согрешил малость – не беда: Ару жертвицу дал – он тебя и простит, и все грешки тебе скостит. Зачем самому голову ломать, когда на то жрецы имеются! Ихнее дело думать да направлять, а наше – без лишних думок обряды сполнять. И удобно дюже, и спокойно на душе. Во дворце рай-то, Ванята, а не в шалаше.
Ярмила в раж вошёл даже, раздухарился, Яваху по плечу шлёпнул и далее продолжал свой трёп:
– Не боись, скоморох, побери тебя прах – я мужик-то не промах! Такие как я, при любой власти не пропадают – везде мы пользу себе обрящем! Эге! Чё там какая-то вера! Да тьфу на неё, коль в кармане от неё ноль! Наша вера – денег мера. Деньги ведь всех богов сильнее, и им служить куда как вернее. Так что и арская эта власть для нас совсем не напасть… Зачем зазря воевать-то? Даже рать не нужна, коли есть мошна. А мы люди не гордые, и чтобы жить в холе, хоть чёрту поклонимся – чай, от поклонов-то не уморимся...
– А коли не от Бога такая власть? – Ваня хвастливого купца подначивает. – Коли действительно от врага человеческого? Смерть ведь тогда, а...
– Накося, от чёрта!.. – Ярмила дульки быстро скрутил и, кривляясь зло, перед Ванькиной физиономией их покрутил. – Выкусить не желаешь? Власть она от бога только и бывает!..
– Любая?
– А то какая?!
– Хм. А вот, к примеру, ежели разбойники тебя захватят, грабить начнут да жестоко пытать, то божья власть, значит, будет у этих татей?
– Эка ты хватил! – купчик головою аж покрутил. – То разбойники какие-то вонючие – а то держава могучая! Этот примерец плохой – нету у разбойников власти никакой.
– Как это нету? И те и другие к тебе без спросу приходят? – Приходят. Насилие над волею чужою творят? – Творят. Чё тебе делать надо, говорят? – Говорят. Приказывают, вернее. Да ещё и берут чего хочут из твоего имения. Вот тебе и сравнение...
– Хэк! Во, значит, как ты завернул... – Ярмила тут насупился. – Хм. Откуплюся! Клянусь! И от разбойников откуплюсь. Пущай всё берут, лишь жизню одну мне оставят, потому как у меня дома-то кое-чего ещё осталося. А по своему уму я ещё чай себе наживу.
Сию мысль кое-как пробурчав, повеселел Ярмила, приосанился.
– Да и чего мне бояться! – спесиво он добавил. – У меня ведь на случай нападения и охрана боевая имеется. Вона три сына моих сидят: Бодрис, Ярис и Недаймах. На это дело их и троих будет немало, так ещё и пять холопов к ним есть вдобавок. Пущай только кто сунется – всех разбойников ухайдакаем да раскидаем! Хэ-гэ!
Ваня же похвальбам евоным не пререкается, сидит себе тихо да улыбается. А уже, надо сказать, почти смеркалось. Дорога лесная вниз, в лощину тёмную сбегала. Вокруг же дубы высились, кусты густые кучковалися, а впереди осина большая, над дорогой наклонившись, стояла.
И только они к осине этой подъехали, как вдруг – тресь! – на дорогу она с шумом завалилася, и проезд дальнейший ею преградился.
В то же мгновение повыскакивали со всех сторон какие-то лиходеи, заорали они дико, засвистали, загикали, налетели на обоз, пиками и дубинами вооружённые, с рожами страшными, злобою ужасною искажёнными, и оказалися наши ездоки со всех сторон окружёнными.
Подкачала Ярмилина хвалёная охрана, и все трое его сынов перед нападением молниеносным спасовали: старший, Бодрис, на поверку оказался не бодёр и атаку он проворонил; средний, Ярис, яростью благородной не исполнился, а младшенький, Недаймах, маху дал ещё какого!
Не нашлося короче на оборон обоза никого.
У Явана-то тоже в сиём его не военном обличии реакция оказалася не отличная. Не успел он даже "мама" сказать, как разбойники выволокли его с кибитки и стали вязать. Руки-ноги ему живо вервью они обмотали да, за шиворот поднявши, ещё и к дереву близстоящему присобачили. И Ярмилу к соседней осине скорёшенько пристроили, а сыновей его и холопов устанавливать почему-то не стали, а обездвижив их, на землю, точно кули, побросали.
И пока вся шайка, хохоча и ругаясь, в кибитках толкалась и рылась, осматривая свою добычу, на передний план, очевидно, их предводитель вышел. Был сей поганец личностью весьма примечательной: детина собою громадный, с отвратительной и хитрой харей, страсти на коей так и играли. А вдобавок ещё и плешивый как шар. Одет он был в атласный камзол и в широкие шаровары, а в волосатых ручищах вертел он сверкающий тесачище, словно любуясь, как он начищен.
– Эй, Курчата, – заорали ему подельники обрадованно, – да тут целый клад!
– Мехов всяких прямо груды!
– Ящики с ценной посудой!
– И с елеем большие горшки!
– И с благовониями мешки!
– Сбруя есть и упряжь!
– А ещё и оружие!
– Это дело нужное! – рявкнул вожак довольно. – А то дубьём да дрекольем много не наработаешь. Зело железо нам пригодится!
И пока его банда воровала, он к привязанным Ярмиле и Явану подошёл вразвалку, почесался во всех местах, поплевался, мордою хитро покривлялся и, ухмыляясь, у купца вопросил:
– Ты чё есть за птица? Откуда беспошлинно прёшь и с каких краёв, жирная вошь, род свой ведёшь?
– Я из Ураграда славного выходец, – отвечал ему купчина быстро. – Ярмилом меня зовут. Еду вот тут... это... торговать в Раскуев-град. Ради Ара небесного, отпусти меня пожалуйста, брат!
Дюже весело стало тут татю, что кому-то пришло на ум так его называть. Руки в бока он упёр, брюхо вперёд выпер и так засмеялся, что бородою вверх аж задрался. И вся хищная его не рать тоже стала хохотать. Больно уж нелепо им показалося, что пленник бесправный ихнего главаря братом назвал.
А отхохотавши, Курчата-злодей неожиданно веселье с хари стёр, посерьёзнел мгновенно и на Ярмилу бедного попёр:
– Да как ты смеешь, жалкий купчак, братом меня величать! Что это ещё за панибратство такое?! И с каких это пор вонючие раскули; братами нам поделались, а?! Да я тебя, гад!..
И он, не шутя явно, тесаком на пленника связанного замахнулся.
А Яван и помочь ему ничем был не в силах – крепко верёвка разбойничья к стволу его прикрутила. Даже кольцо с пальца не снять было никак. Во, думает он, вляпался так вляпался!..
– Ой, родненький ты мой – пощади! – не своим голосом Ярмила в этот миг завопил. – Ради Ара святого, не убивай! Я ж человек богатый – выкуп великий за себя дам. Всё что есть у меня продам, только оставь меня живым! Пощади, господине мой, пощади!
– Га, выкуп!.. – осклабился щербатой пастью вожак. – Да ты чё думаешь – я дурак?! Покуда из Урагрени твоей хреновой выкуп доставят, тута ждамши преставишься! А в неволю алцам тебя продать невозможно – ты же боров старый, ни на что не годный. Вот товарищей твоих молодых я продам в рабство с радостью, а ты, коряга турпехлая, мне без надобности. Я тебя лучше зарежу, как барана, а перед тем маленечко употешусь – лишние части с твоей личности пообрежу. Хы-гы-гы-гы!
Прочие же его подельнички, услышавши речи вожаковы, для них весёлые, грабёж свой временно бросили и вокруг собралися. Видать, они частенько кровопролитиями садистскими наслаждалися.
Задёргался несчастный Ярмила в отчаяньи, в путах тугих забился, а Курчата к нему вплотную подвалил, за нос двумя пальцами купца ухватил и уже примеривался, тать, его на фиг тесаком-то отнять, как вдруг Явану в голову мысль неожиданно торкнула.
– Эй, мордоворот, – он горло дерёт, – я вижу, ты такой же бравый, как и курчавый! Любитель слабых порезать, а против сильных-то не удалец! Трусливый ты заяц! Хэ!
Разбойник ажно оторопел от такой борзости. И каждый из его кодлы позакрывал тотчас рот.
– Ничего себе! Ты хто? – наконец, слюну сглотнув, Курчата вопрос из уст протолкнул. – Тоже небось раскуль, паскуда? А?! Отвечай, падаль, покуда я язык у тебя не оторвал!
А у Явана в эту минуту как будто пелена с сознания упала. Почуял он вдруг в себе силушку небывалую, силу не богатырскую даже, не мышечную, а забирай повыше: духом он неожиданно преисполнился несокрушимым!
Сплюнул он донельзя презрительно и отвечает этой скотине:
– Ага, раскуль – раскулее не бывает! Я, может статься, наираскулейшим из всех раскулей являюся и научу тебя сейчас, тать, как от веры правой отступать!
Тут уж разбойники не выдержали и снова кто во что горазд заржали. Больно уж Явановы угрозы смешными им показалися. И то сказать, скоморошек плюгавый, да ещё к осине привязанный, верзиле вооружённому вздумал угрожать. Смех ведь, да и только.
– Постой, постой-ка, – Курчата купца тут оставил и, подшагнув к Явану, издевательски на него уставился, – ты никак князь пресветлый али какой знаменитый бояр? Ай-яй-яй, да как же это я господина в твоём лице не признал?! Виноват, вашество, обмишурился! Исправлюсь, не сумлевайтесь!..
И он шутовски стал раскланиваться перед пленником да ваньку пред ним начал валять, выпендриваясь всячески, тем самым публику нечестную потешая и окрестности сумеречные дурным хохотом оглашая.
– Ваше велико, вы небось тоже уряк, как и этот купчак? – спрашивает он Яваху, корёжа ряху.
А Ваня-то был совершенно спокоен.
– Не-а, – отвечает злыдню он. – Я из Раславы великой родом, где не место таким, как ты, уродам.
– И чего ж вы с ними, с уродами этими, робите, а? Небось, ловите их да гробите? Хе-хе-хе!
– Нет. Не казним мы их, не калечим, а просто-напросто палками лечим. Зело доброе это зелье, самое из всех наиполезное: тягу к разбою отшибает сразу, не надо и другого разу.
– Слышь ты, хорёк рябой, – взвился от Яванова тона разбойник, – не слишком ли много на себя ты берёшь?! Раславы твоей достославной более нетути – тю-тю! Тама от неё Расквася одна осталася, как по ней арская армия-то прошлась... Да туда ей и дорога! Давненько мы порядками вашими тяготилися, да, слава богу, у арцев свободно жить научилися. И на вашу долбанную Раславу нам ныне насрать! Ага! Га-га-га!..
Обидно стало Явану за свою державу поруганную.
Усмехнулся он тогда кривогубо да и говорит свободолюбцу этому весьма тоже грубо:
– Тяготеет в штанах дерьмо, когда не успеваешь добежать до уборной! И вы, тутошние лиходеи, такое дерьмо и есть! И это ещё мягко сказано. Тьфу на вас, мрази!
– Ы-ы-ы-ы!.. – взревел презло задетый за живое Курчата, впадая разом в дикую ярость. – Да за такие слова, раскульский гад, ты долго у меня будешь помирать! Твой язычок остёр, а мой ножик острее, и месть моя будет в нём. Счас, скоморох, вместях и посмеёмся!..
Выставил он тесачище сверкающий впереди себя и к Явану стал приближаться, гримасы устрашающие корча. А Ванька глянул на ублюдка этого молча, думку особую подумал, и в тот же миг ножище из руки бандита выскользнул. Да в воздухе и повис, колыхаясь плавно перед его глазами. Тот от неожиданности крякнул, буркалы вытаращил, на диво это глазея – хвать оружие своё, хвать! – ан не дался ножичек в руки злодею, не удалось схватить его татю!
Зрелище сиё оказалось презабавным: нож сам вроде собою перед носом у разбойника летает, а тот цапает клешнями своими воздух пустой да потешно ими пред собою махает...
С минуту какую этот странный танец продолжался, и всё это время непослушный тесак, словно на нитке, пред рожею Курчатиной болтался. А потом только швись – назад он вдруг шибанулся и в осину над Явахиной головою воткнулся.
Ахнули злодеи, от вида чуда такого косея, а Курчата спервоначалу даже назад попятился, глазищами красными вращая. Только стыдно ему, видно, стало отступать, потянулся он рукою нерешительно, чтобы нож из дерева вытянуть, а Яваха ему – чьфу! – прямо в харю наглую смачно плюнул! А тут откудова ни возьмись, ещё и сойка лесная из чащи появилась. Над башчищею Курчатовой она чуток полетала, пренедовольно на него застрекотала, да вдруг на лысину ему – дрись! И пока засранец этот от помёта смердючего оттирался, и вторая сойка над ним замаячила, а за ней третья, пятая, седьмая... да цельная соечья стая!..
В один момент крикливые недоброжелатели всю харю татю загадили. Даже в глаза удачно ему попали. А сами тут же над ним шныряют и никуда улетать вроде не собираются...
Прочие-то разбойнички, сию уморную картину видя, на смех подняли своего предводителя. А Курчата слегка оклемался да озверел чисто. Осмотрелся он вокруг в бешенстве, глядь – посох Яванов из кибитки торчит. Кинулся он к нему тогда прытко, обеими руками за конец схватил и давай что есть дури им размахивать да вредных птиц разгонять к такой матери.
Ну а те чо – дело своё поганое сделали да и улетели прочь, стрекотнув на прощание пуще прежнего голосами своими не нежными.
Хотел было разгневанный детина посошину ненужную в сторону откинуть, да только как же ты её кинешь, когда она к ладоням евоным прилипла. И так и этак вожак её потряс – ну не отлипается никак, зараза! Пристала к его ручищам как словно намагниченная.
Принялся мерзавец бить тогда ею по кибитке превесьма этак взвинчено, хотел, наверное, деревягу поломать на фиг, да только палочка крепенькая на удивление оказалася – ну никак она от ударов отчаянных не ломалася...
Бил-бил Курчата по кибитке, бил-бил, и ничегошеньки-то не добился. Устал он вскоре палкою без пользы махать и порешил малёхи от трудов своих поотдыхать...
Ага, отдохнул называется! Посох вдруг сам собою по черепу ему – бац! И опять, значит, повторно – тресь! И по-третьему-то разу – хлоп!
По макухе прямиком да по лбу...
Ватажники же, наблюдая, как вожак ихний сам себя по башке вдаряет, ажно пупки от ржаки надрывают, за животики хватаются и по земельке даже валяются. А Курчата на рожу сквасился, побледнел, перепугался и прямо судорожно руками затряс, дабы от проклятой палки избавиться. А та в ответки очередью ему: бац-бац-бац-бац!.. бум-бум-бум-бум!.. тюк-тюк-тюк-тюк!..
Освирепенел тута бандюк. Бросился он разъяренно на своих ватажников и ну их почём зря посошиною-то охаживать. А та-то не гладенькая – суковатая. Враз тем не до смеху от этого дела стало. Попыталися они даже сгоряча от побоев лютых обороняться, посох у Курчаты обезумевшего принялись вырывать – да куда там! Не вышло у них из этой дохлой затеи ни хрена, и досталося всем до единого от него сполна.
Видя, наконец, что дело-то дрянь и впрямь, разбойники своё дубьё похватали и хотели было всерьёз с этим чокнутым воевать. Да не!.. Тот-то чисто демон осатанел: с такою быстротою оружием своим завертел, что даже целой банде тягаться с ним оказалося не под силу.
Вот вожачок всех своих дружков-то и покосил. Легли они наповалку как мухи от волшебной, значит, палкиной науки: лежат, стонут, кряхтят, охают, а подняться от побоев не могут...
Хороший трюк Яванова воля мощная с ними отмочила: здорово палочка деревянная злодеев лихих поучила!
А как она с бандою этою сладила, то напоследок и главаря по ряхе знатно погладила. Тот палку, наконец, отбросил да бряк с ног-то долой. Сидит, мотая головой, и не понимает видимо ни шиша.
Дюже посошина оказалася хороша!
А Яван той порою даром времени не терял, повелением воли тесак из сосны он достал и заставил его путы свои разрезать, что тот и выполнил незамедлительно, будто кто-то невидимый за рукоятку его водил. Освободился Ваня, сам оружие в руки взял и Ярмилу горемычного им обезпутил. А тот и на ногах даже не стоит, лишь мычит и связно не говорит, поскольку ополоумел, видать, от этой хрени...
Ну, Яваша не стал его в чувство пока приводить и сперва порешил остатних обозных освободить. Вот сделал он сиё дело доброе, и моментально охрана располонённая стала хоробрая. Похватали они проворно свои мечики и уж намеревалися головы у бандитов снять с плечиков, да только Яван им расправу творить не дал.
Вот чего он сказал:
– Вы, ребятушки, назад осадите! Кару извергам нести не спешите! Я буду ныне судить да рядить, и неча сгоряча огород городить!
А разбойники кое-как пооклемалися и теперича в ножках у Вани валялися. Хором нестройным выли они и голосили да прощения себе у него просили. Что ж, просить-то можно, и слушать вроде не сложно...
Выслушал их Ванёк, как положено, перед лежбищем сим походил, посохом своим покрутил да и говорит:
– Вы ведаете, паразиты вы этакие, что вы не токмо не человеки, но даже и не; люди? А ну отвечайте, как на духу: много голов невинных предали обуху? А?!
Курчата тогда на оба колена пред Яваном восстал, глазищами засверкал, пудовыми кулачищами по груди застучал и таково за всех отвечал:
– Всё как есть расскажем тебе, правед, ничего-то не утаим! Ох же и грешные мы! Много народишка безвинного поприбили мы да примучили – и не спрашивай даже лучше!.. Только и вправду палка твоя нас проучила. Будто в колодце каком вонючем души наши до того жили, а теперь словно свет вдалеке просиял. Каждый из нас враз другим стал! Пощады просим мы у тебя, правед! Дай нам время пожить на покаяние, позволь искупить свои злодеяния! Вот как бог свят все тут клянёмся: ни за что к ремеслу сему поганому не вернёмся! А взамен убиенных душ детишек кучу на белый свет нарожаем. Век воли вот нам не видать! Обещаем!..
А Ванюха всё пред ними похаживает, бородёнку свою рыжую поглаживает, всё кумекает как с бандой этой сладить да от чёрных дел её отвадить. А вожак-то продолжал его всё жалобить, жизнь себе пытаючись вымаливать.
– Дозволь, свет-праведушка, – он просил, – из Расеи-матушки нашенской ватагушке прочь удалиться! Стыдно будет здесь смотреть нам в людские лица. Уйдём мы скоренько в степи Сивоярские, с семьями да скарбом уедем туда навсегда. Ага! Будем скотину тама пасти да души свои постараемся спасти... Решайся, правед! Твой нам ответ: да или нет? Коли да – отваливаем отсель навсегда! Ну а коли нет, то бей нас, гадов, правед!
Подбоченился тогда Яван, руку с посохом в сторону отставил, окинул взором ясным пресмыкавшуюся в грязи банду и рявкнул:
– А ну-ка встать, ядрёна ваша мать!!!
Воспрянули те на ноги резвые разом.
– Слушай же мой приказ!.. – Яван зычно продолжал. – За лютый ваш разбой да за жадную ярость... к смерти вы приговариваетесь безжалостной! Но!.. Приговор сей справедливый я пока в отношении вас... откладываю. В Сивоярь откочёвывать... разрешаю. Только предупреждаю: вы все у меня теперь вот тут, – и он пальцем постучал себя по лбу, – Как на верёвочке на незримой привязанные. Ежели нарушит какая падла жизни мирной обет, то крысою станет до скончания короткого свово века! А ты, главарь Курчата, в жабу персонально превратишься, рябую и пупырчатую! Это я вам по-скоморошески со своей стороны обещаю... А теперь идите и более не шалите! Бегом... аррш!
Бросились лиходеи оттуда бежать – только ветки в чаще затрещали. А Яван тесак Курчатин оглядел внимательно, усмехнулся, головою покачал и, наступивши пяткою на рукоятку, в землю его вогнал.
И распевно сказал:
– О Мать Сыра Земля, прими, пожалуйста, сиё зло в себя, очисти его, раствори, прахом добрым его оберни! Дело это зело нужное! Пропади пропадом всё оружие!
А пока он это говорил, все обозники освобождённые его окружили. Акромя самого лишь Ярмилы, не внимавшего от ужаса пережитого ни ухом, ни рылом.
– Качай давай, его, парни! – сыновья купеческие заорали, – Слава нашему избавителю! Слава!..
Налетели они все на Явана, на спину его повалили и на руках крепких, крича, закачали, ибо радостью избавления от плена сменилась в их душах мгновенно тягость постылого отчаянья.
Ох, и азартно они его качали! Насилу удалось-таки Ванюхе от сего буйного чувств выражения ускользнуть.
– Хорош! – в свой черёд орёт он ораве. – Да говорю же хорош, ёк макарёк! А то ещё уроните, ядрёна вошь – костей тогда не соберёшь!
А те проходу ему давать и не думают. Невже, спрашивают, ты дед, и в самом деле истый правед? Во же в тебе и чудо-сила! Ишь как разбойников-то укоротил!
– А действительно ты их в жаб да крыс превратишь? – кто-то вопрос ему мечет.
– Спроси чего нибудь полегче, – Яваха на то усмехается. – Я же скоморох как-никак, а не колдун – людей в зверей да гадов превращать не могу.
– А ежели они за старое примутся? Бывает же и такое. Тогда чё? – высказался кто-то разгорячённо.
– Нет! – твёрдо прозвучал Ванькин ответ. – Эти негодники и вправду изменилися, ибо заряды душевные у них с отрицательного на положительный переменилися. С виду вроде они и такие же, а снутри уже иные. Я знаю – вижу!
– А может, их всё же убить надо было?
– Хэ! – лыбу Ванька выдавил. – Это чёрта конченного прибить будет не зазорно, а с людьми-то не надо спешить, ибо всяк из них, пока жив, могёт измениться... Правда, не всяк хочет… Ну, да можно ведь и помочь!
И к Ярмиле сам подходит. А тот навроде как онемел: руками ещё кой-как шевелит, а языком зато более не мелет. Жестами лишь сынов попросил, чтобы они в кибитку его подсадили да под шубу положили. Желал, стало быть, отойти-то от стресса.
Да, не сдюжил купчина бандитского пресса.
Тем времечком почти уже сделалось темно. Отдыхать да вечерять надобно было давно. По приказанию Яванову братва осину упавшую распилила да путь-дорожку обозу освободила. Тронулись они вперёд наобум и выехали вскорости на поляну пребольшую.
– Вот здеся и заночуем, – постановил Ванюха.
Стали они кругом, коней распрягли, напоили в бочаге, стреножили, овсом затем накормили, а сами из разбойничьих дубин да пик кострище яркое разложили, кашу на огне принялися варить да воду для чая кипятить. А как варево-то сварганили и поснедали с аппетитом, то стали песни всякие петь да на разные темы говорить.
Конечное дело, центральное место Яван в беседе занял, байки всевозможные начал он травить, рассказывать истории... О своём же походе в ад, само собой, ни полслова...
Но и другой информации у него хватало с избытком, поскольку ведал ведь человек как на свете-то жить да быть.
Аж пооткрыв рот, слушал Ваню народ.
Все тама были парубки молодые, при нынешних порядках уже воспитанные, и о том, как ранее их деды и прадеды живали, они мало чего и знали. Чувствительно, надо сказать, постаралася власть, чтобы память у людей отнять и историю переписать на свой лад. И действительно – кому ж правду-то было детям да внукам передавать, когда столько народу враги поубивали, а и кто живы осталися, те от греха подальше языки за зубами держали. Лишь слухи какие-то жалкие остались от тех пор, когда не было в народе ни слуг, ни господ. Вот поэтому молодёжь у Явана прошлым и интересовалася, особливо когда узнала, что он сорок годов вдали от родины где-то пропадал...
Ваня и о Прави и о Нави им рассказал, о Боге Ра Едином, ныне почти позабытом, коего они все сынами являются любимыми, а теперича божьими подданными вдруг поделались, словно чистыми они ранее хаживали, а нынче жидко обделались... И слушатели молодые Ване верили. Да и как тут не поверишь-то, когда он только что не словами мудрёными рассказал, а на деле очевидном превосходство правды над кривдою показал...
Между прочим, Яван им и о Коне Пятёрном поведал, по которому люди жили не только в Золотом Веке, но и позже старались ему следовать – и даже весьма могли, и устав тот исконный спокон веку они берегли.
– Вот глядите, ребятушки, – Яваха молодняк просвещал, ладошку свою растопырив, – это мизинчик! Пальчишка вроде он малой, и силы в нём нет никакой, а ведь без этой видимой простоты человеку человеком и не быть! Ибо кто не прост, тот горд. А гордость, как известно, есть начальный грех. Как в народе говорится, кто от мира да людей отгородился, тот сам свою душу и огородил. Ну а что от великого отгорожено, то, сколько б оно ни было огромно и роскошно – ничтожно. К Богу идти в Простоте лишь можно.
Идём теперь далее. Вот перстенёк другой, безымянный... С указательным они вроде равны, поэтому легко запомнить, что он Равенство обозначает. А без чувства равенства человек становится жаден, и в его естестве душевном словно зев бездонный открывается, а путь к сердцу у него, наоборот, перекрывается. Сколько б такой жадюга себе чего ни хапал – всё ему будет мало. Дай такому волю, он бы и Вселенную всю проглотил, а всё равно бы не насытился. Дюже это неправильно, когда нарушаешь равенство!
Так, далее следуем. Вот энтот палец прочих длиннее и ровно посредине находится, чтоб быть виднее. Спросите отчего? – А он есть основа всего. Работу собою обозначает. Головою и руками должон человек обязательно что-то делать во славу Ра – ра, значится, бытать… В Расиянье ранее даже цари, в общем-то сильно занятые, в саду да в огороде копаться не чуралися. Ведь кто сам не работает, тот ленивый паразит, и ленью липкой оказаться опустошённым, словно мухе, высосанной пауком, ему грозит… Понятие же Работы с предыдущими понятиями тесно должно быть связано. Ибо кто не прост, а горд и над другими себя ставит, хотя и работает вроде много – тот далёк зело от Бога. Он своими трудами не гармонию создаёт, а опухоль лихости надувает. Вредной тогда работа бывает. Ага!
А вот этот палец указательным называется, ибо на путь праведный он указывает. К благу всеобщему путь сей ведёт по дорожке любви да здоровой радости, а кто по другому пути захочет брести, тот неизбежно угрюмым станет да унылым, и никому будет не любо его постное рыло. Не зря ведь говорят, что, мол, палец кому-то лишь покажи, а он уже и смеётся. Только у указательного пальца такая особенность имеется – смешить – а другой какой ни оттопырь, чувства возникнут иные.
Ну, и до большого мы, наконец, добрались. Вот он, богатырь, самый толстый да самый сильный! А это, ребята, оттого, что Правда всего сильнее, и в ней вообще-то Бог, а кто перед Богом не прав – тот убог. И когда качества свои лучшие человек в кулак собирает – вот так! – то можно смело сказать, что он Правду познал. Теперича хоть за плуг пятернёй берись, хоть за меч – всё едино, потому что достиг ты в душе своей единства, а единство, друзья, необоримо!..
За такими разговорами и ночь вся прошла напролёт. Можно сказать, ни Яван уст, ни кто другой глаз не сомкнул.
А уж тут и утро.
Быстренько они в путь собралися, коней запрягли, сами сели и поехали. И Ярмила вроде почухровел, из-под шубы выбрался да сам конями править сел. Правда, в разговоры по-прежнему не встревал и как будто внутри себя чего-то переживал. Ну, Ванька его и не трогал, лишними расспросами не досаждал, с сынами его гутарил да посматривал на дорогу.
Ехали они так, ехали и вскорости в сельцо одно приехали. А там был перекрёсток: одна дороженька в сторону отворачивала.
Купец тут к Ваньке поворачивает да и говорит ему вот что:
– Ну, Яван-скоморох, спасибо тебе за всё! Не поеду я на торг – передумал… Возвращаюся к себе на родину. Вот на эту вот дорожку сверну, и прямиком на торный путь выеду... Давай, брат, будем прощаться!..
Что ж, Яван, конечно, переубеждать купца не стал, ибо он замечательно мог добраться и пешедралом. Вышли они наружу, огляделися, а деревенька-то эта была бедная: хатки неприглядны, сады повырублены, а народец не наряден, а оборван да гол.
– Вот что, – приказал купец сыновьям зычным голосом, – раздать-ка с последнего воза сим людям моё имение! Да поживее!
Те вроде даже и не удивилися и безропотно команде отцовой подчинилися.
А Ярмила Явану со слезами на глазах говорит:
– Ежели бы не ты, таинственный скоморох, то я бы уже бесславно подох! А теперь ещё вроде поживу да ума-разума, даст бог, наживу... Вот ты ночью-то говорил, а я всё лежал да слушал. И думал думку про себя такую: а была ли хоть одна минутка в жизни моей азартной, когда бы я радость истую испытал?.. Нет, Ваня, не было! Удовольствий всяческих было множество, да все они, по большому счёту, были убожеством. Радости же – увы... Да и откуда, по правде сказать, ей быть-то, когда я от Бога Единого отгородился! Всё хитрил, копил да изворачивался, а жизнь за то заботами неизбывными да угаром хмельным со мною расплачивалась. Э-эх! Так что, правед, ведай: умер Ярмила-купец намедни, разбойники его зарезали – а зато новый Ярмила ноченькой народился. Твёрже твёрдого я порешил по правде отныне жить! Хочу я, чтобы и я сам и мир вокруг меня хоть на чуточку стали бы лучше. А имение своё немалое я неимущим раздам, чай не обеднею. У меня за душою и нет вообще-то ничего, так что и терять, по большому счёту, мне нечего... Ну, обнимемся что ли?..
Обнялись они крепко и трижды по расейскому обычаю поцеловались.
И почувствовал Яван чувством шестым, что действительно купчина стал-то другим. Как будто и в самом деле грязь душевная в нём за ночь перегорела. Поэтому обещаниям Ярмилиным Ваня поверил. А тем временем Ярис, Бодрис, Недаймах и прочие парни шкурки дорогие сельчанам с воза раздали и тоже прощаться к Явану подбежали, а минуты через две или три сели они все в свои кибитки, коней тронули и поехали себе по дороге по новой.
Яваха же котомочку с гуслями на плечах поправил, посохом шустро по земле вдарил, и по тракту в направлении града шаги направил.
Отошёл оттуда с версту какую, глядь – повозка с людьми его нагоняет. А это, оказывается, мужики деревенские на богомолье ехали в Раскуев, человек этак восемь. Попросил Ваня себя подвезти, те и согласилися его подбросить. Отчего, говорят, калику-то перехожего не взять – нам-де платы за проезд не надо, мы и песням да байкам будем рады.
Ну, Ваньке на гусельцах чего-нибудь сбацать, это, образно-то выражаясь, как два пальца... Усаживается он наперёд, гусли свои звонкие берёт, струнцы перстами щипает и песню дорожную запевает: про красное солнце, про ясен-месяц, про сине озёрце да про густой лесец, про светлый день да про тёмную ночь, и про то как кручинушку прогонять прочь...
Моментально их дороженька сделалась короче. Это ж завсегда так, когда ты едешь или идёшь не озабоченный, а с душой передвигаешься, музыкой или беседой замороченной.
Уважил сполна Ваньша своих попутчиков, за час примерно пути слух ихний песнями да шутками ублажил, а потом угомонился и гусли в сторону отложил. О том да о сём он с сельчанами разговор повёл, поскольку интересно ему сделалось, какие в народе бытуют настроения и каковы теперича новые веяния...
Ну, те ему и поведали: едем, мол, в град Триглаву Ара дань отдать да на дармовщинку там суры нажраться, бо по случаю праздника в храме прихожанам даром наливают... Люди они оказались бедные, невзрачно в общем одетые и почти все средних лет, пожившие уже при новой власти и не видавшие от неё никакой сласти. Все они как один старые порядки вспоминали и нынешним их противопоставляли...
Спрашивает мужичков тогда Ваня:
– А чего же вы это зло терпите? Почему на навь не восстанете да за Ра поруганного отчего не встанете?
– И-и-и, милай! – самый пожилой мужичок ему возразил. – Супротив волков-то не сдюжить кобыле! На стороне арцев-захватчиков вона какая стоит сила, а нашу-то силушку судьбинушка видать подкосила.
– Плетью, скоморох, обуха не перешибёшь, – другой бедолага ему вторит.
– Пупок себе лишь надорвёшь! – подключились и остальные.
– Наши-то бояре почитай что все на их сторону встали.
– В Ара враз уверовали!
– Переметнулися, гады!
– Ага.
– Теперь-то они богаты!
– Да-а.
– Так видно богу угодно...
– А то!..
– На всё его высшая воля!
– Не время сейчас крамоле.
Как-то сразу муторно стало Явану с духовными этими скопцами ехать. Сосредоточился он внутренне, прочувствовал попутчиков своих чаяния и мысли и понял, что души у них словно прокисли. Сидели бок о бок с ним внешне, конечно, люди, а внутренне не человеки, не сыны Ра, а скорее безвольные какие-то затурканные бараны.
– Ну-ну! – он усмехнулся. – И что же, так-таки и некому народ-то возглавить, чтоб силу огнева праведного в нужное русло направить?
– А-а!.. Теперича уже и нет почти, – те ему отвечают. – Которые честные бояре за Расиянье сражалися, все почитай в боях пали. Праведов же остатних истребили арцы и их прихлебатели целенаправленно. Есть ещё некоторые, кои в глухомани скрываются, но ихнее дело аховое – куда ж переть против власти?! Не дело телёнку с дубом бодаться! Лучше уж злу подчиниться да в живых зато остаться, чем на костёр да в могилу отправляться...
«Да-а, – думает тут Яван, – а ведь этот телёнок пожалуй я. С дубом сдуру решил бодаться, да как бы жидко не облажаться... А вообще-то... Чья бы корова мычала, а этих бесхребетных лучше бы помолчала! Буйвол я, бык, бычара! Я сын Ра и правда – моя, а за кем правда, за тем и Бог! Кто из нас победит, мы ещё посмотрим...»
Только самоуговоры эти не до конца на него подействовали, и змея сомнения душу его незаметно обвила и хоть и не удушила, но стиснула весьма сильно. Просто громадность глыбы непредставимой, кою вознамерился он отвалить, ощутил Яван смутно в этот миг.
А в это время один мужичок баклагу вместительную из-под соломы достаёт, пробочку открывает, кружку берёт и чегось в неё с баклаги наливает. Потом, значит, содержимое неспеша осушает, головою резво мотает, крякает громко да морщится...
А и прочим-то выпить хочется. Вот по круженции все желающие по очереди в себя пропускают да Явану посуду дают: на, мол, братуха, испей малость за то, что пел складно.
Взял Яваха эту баклагу, к носу её поднёс, понюхал, потом глоток в роток набрал, чуток пойло языком пополоскал... да и выплюнул его к едреней фене.
– Ты чего это, эй? – всполошилися зело эти балбесы.
– От угощения нашего нос воротишь?
– Зазря добро переводишь?
– Не уваживаешь, значит, нас?
– А ну давай баклагу назад!
А Ванёк в ответки усмехается, посудину не отдаёт, пробочку затыкает и саму её слегонца взбалтывает.
– Ранее, – говорит, – в Рассиянии такой дряни не пивали, да счастливо жили-поживали, а ныне, я гляжу, тут отраву все с радостью пьют, да хреново зато живут. Хм! Так дело не пойдёт – трезвым надлежит быть народу!
Озлилися на Явана мужики, заорали:
– А ты откелева такой умник взялся, что учить нас здеся принялся? Одна у нас отрада – по мозгам брагой шарахнуть, чтоб горе-беду не ощущать, а ты и её у нас хочешь отнять? Да кто ты вообще такой есть?!
– Я-то? – Ваня им спокойно отвечает. – Да такой же, как вы, рассиянин. Давненько только на родине не бывал. А где я был, там меня уже нет – вот и весь вам про меня ответ.
– Тогда вот чего, человече не потчеванный, – сурово старшой мужик тут промолвил, – пошёл ты вон с нашего возу! Нету таким, как ты, подвозу!
Ванёк, не долго думая, на дорогу-то скок, а те ему истошно орут:
– Баклагу верни, ворюга! Вот же ещё плут-то!..
Смешно стало Ванюхе на мужиков взбешённых глядеть. Ишь же как, питухи несчастные, завыли, когда их дурмана привычного лишили!
Баклагу он им назад кинул да и говорит:
– Спасибочки, козлы, что меня подвезли! Да лучше топать пёхом, чем ехать с такими лохами... А вот до Раскуева вам нынче будет не добраться. Можете уже загодя назад отправляться. И пить вы не будете более никогда – вылечу я вас от напасти сей навсегда! Считайте, что это моя вам за подвоз плата. Ха-ха-ха-ха!
И загадочно весьма рассмеялся.
– Но-но-но! – погрозили ему мужики с возу. – Ты гляди у нас, чмурло! А то слезем да бока за такие слова намнём! Тогда точно никуда не дойдёшь, смутьян ты негодный!
А сами коней хлестанули и вперёд по дороге умотнули, над оставленным Яваном довольно похохатывая да баклагу к устам поочереди прикладывая.
Ну а Ваньке-то чё – ноги он одну за другой переставляет да посохом себе идти пособляет. Так куда надо ему и идёт. А те мещане ехали-ехали, с полверсты где-то проехали, а потом отчего-то остановилися и на обочину быстренько пососкочили. Яван цок-цок своим посохом, вскорости до того места доходит, глядь – а мужички-то в канаве облевавшись да обдриставшись сидят. Явана они увидели, застонали, заохали: ты, говорят, не скоморох вовсе, а чисто колдун – пошто нас так-то надул?
Остановился Ваня напротив них, осмотрел инвалидную компанию деловито, да и говорит:
– С меня колдун – как с кота пердун! Только упреждал ведь я вас, соколики – не пейте навьего сего пойла, не для расейского оно горла – так нет, не послушали, такое у вас внутрях жжение, что прямо наваждение!.. И знайте – это не я вас исцелил от страсти пагубной, а Природа-Мать и через меня сам Отец Ра!.. Хэ! В баню вам, землячки, пора, а то тут такой тяжкий дух, что ажно не продохнуть... Ну, я пошёл. Покелева! Здравия вам на прощание желаю! И более не околевайте!
Забурчали мужики недовольно, заругалися, кулаками на Ваню замахалися, но разбираться с ним не стали, побоялися.
А Яван далее подался. Шёл-шёл, и вышел на самую большую дорогу, которая непосредственно уже вела к городу. Смотрит, а по ней на богомолье народ идёт: и большие, значит, и малые, и молодые, и старые. Не все, правда, на своих двоих передвигаются, многие в колясках разъезжают. На телегах, вестимо, тоже. Сплошное такое, в общем, убожество...
И в самом деле – ну зачем куда-то идти и ехать, когда Бог-то Он везде, и солнце ведь всюду светит! Эх, как люди-то в Расее подурнели, Яваха в душе сожалеет: чёрт-те куда невесть зачем идут, а внутрь себя и не заглянут!..
Пообщался Ваньша с ходоками-попутчиками – и даже ему с ними стало скучно. Как-то всё было не то. Хмур был, серьёзен, невесел народ. Это вам не праздники Ра, где светлая превыше всего ценилася радость – тут в душах царствовал Ар, Ра который был наизнанку, – вот людишки-то и помалкивали. Да и погода была, хоть и тёплая, но хмарная какая-то, пасмурная. По временам и мелкий дождик принимался накрапывать.
«Ну и праздничек! – удивлялся Ваня. – Что ж это у них, и погоду добрую никто сделать не могёт?! Праведы ранее с этим делом справлялися играючи, да видно жрецы арские научены иначе: с ненастьем пустяковым не слаживают, зато в душах людских делают лажу... Эх, пойду-ка я лучше покупаюся, после дорожки нелёгкой освежуся, а то устал я дюже и никуда не гожуся...»
А это он реку впереди углядел, вот купаться-то и захотел. Свернул он прочь с дороги да и пошёл на бережок Дайнапора. Гулял он ведь тута в былую пору, с раскуевской, значится, молодью. Ага. Там вот рощица была на горке берёзовая, святое местечко и здоровое, где со сверстниками игрывал Ванюша в салки, в прятки, прыгалки, цеплялки и толкалки.
Вот выходит он на то самое место, смотрит – вот те на! – а роща-то начисто была вырублена!
Подошёл он поближе, глядит, а там всё-то стало нечисто. Смердит… Устроена ныне тут была свалка: горшки битые валялися в большой яме, тряпки драные, сор, всякие помои...
«Это надо же, что негодяи устроили! – Ванька зело возмущается. – Матерь-Природу ни во что, гады, не ставят! Святые места изничтожают! На богомолье толпами прут, а сами срут, где живут! От же ещё паскуды!..»
Ушёл он от этой скверны с печалью в душе и побрёл вверх по течению к городу по направлению. Поднялся вскорости на большущий обрыв, и тута град Раскуев перед ним и открылся.
Поглядел Ванька на город, внизу поодаль раскинувшийся, и аж присвистнул. Ну подменили же его чисто! Ранее-то в Раскуеве и стен никаких не имелося, так... забор от набегов кабанов, а зато сейчас высоченная каменная стена его со всех сторон окружала, с башнями толстенными да с зубцами...
Поделались видно раскуевцы не молодцами: было им теперича чего хранить и от кого хорониться, а то для чего тогда эти башни-то им с бойницами?
Не стал Яван сразу в город подаваться, а решил прямо здесь искупаться да энергию с себя смыть негативную. Без омовений-то, вестимо, жить противно. Спустился он к воде по склону песчаному, и только стал одёжу с себя снимать, как глядь – ё-моё! – по волнам дерьмо плывёт человечье, близ берега недалече. И не один-то кусок, а немало.
«Вот же мерзавцы засраные! – гневно подумал про горожан Ваня. – Они и воду даже поганят! Видать, у этих уродов нету и огородов и заместо уборных они срач в воду вываливают. Тьфу!..»
Уселся тогда на речной камень Ваня, и стало у него в душе весьма-то погано. Может, тело его нынешнее чересчур утомилося и для аккумулирования молодецкой энергии не дюже оно годилося, а может быть, просто наступил какой спад – только стал Ванька вдруг не рад. Одолела дух его, доселе бодрый, невзгода.
Окинул он тогда рассеянным взором мутные вешние воды, по которым в город лодочки плыли и большие лодьи, и вот чем озаботился: «А если и в самом деле дохлое это предприятие страну опущенную поднимать-то? Может и впрямь сам Ра от рассиян отвернулся и назло им Аром к ним повернулся? Что ж я сделаю-то один? Угрязну в этой рутине, как чурбан в трясине – и всё!..»
Вот такие одолели нашего скомороха думы невесёлые...
А тут и Борьяна ему вспомнилась любимая: где она ныне, как? Может, замучил милушку его враг, затерзал её насмерть, убил? А может, к замужеству новому принудил?..
Обхватил Ваня голову свою рыжекудрую руками и аж с горя-кручинушки он застонал.
И вдруг – сверк! Тучи тёмные над головою его светлою на минуту разверзлися, и показалося в небе солнышко ясное, как всегда в наших краях, прекрасное. Жарким весенним светом оно всё вокруг осветило и веснушки на лице горемыки печального озолотило.
Глянул Яван тогда оком своим бренным на яркое Око Ра, и будто оттого сила ярая в сердце его вошла. В одно-то мгновение солнечная радостная энергия мрак Ванин душевный в тартарары повергла, лёд неверия в нём враз растопила, и душеньку его ссохшуюся огненной живою напоила.
Вскочил скоморох-богатырь проворно на резвые опять ноги, духом своим встрепенулся, в тридцать два зуба улыбнулся, и весь мир окрестный в другом свете ему поглянулся.
«Да что же это я в самом деле! – вскипело ключом в нём веселие. – Вот в травене сиём как-то мне не по себе. Не иначе это волновой упадок... Ишь же! Других-прочих учу не унывать, а сам сопли вздумал распускать! Ну, уж нет – на печаль меня нет! Хрен тебе, а не Ваня, мрачная навь! Это я тебе говорю – сын Ра! Отцу нашему славному: Ура-а! Ура-а! Ур-ра-а-а-а-а!»
По обычаю рассиянскому трижды прокричал Яван клич громогласный, и от звука того могучего сгрудились на небе тучи, завыл ветрюга буйный, расплескалися речные волны, и прокатился по окрестностям рокочущий раскат грома...
Скрылося солнце красное за тёмными вновь облаками, но огонь солнечный в душе Ваниной не погас. Сошёл он с камешка круглого на самый бережок и лёгкою походкою в город пошёл.
Рейтинг: 0
455 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
