Помочь сайту
Поздравления
46. Как скоморох Ваня опять попал в Расиянье
13 февраля 2016 -
Владимир Радимиров
Глава 46. Как скоморох Ваня опять попал в Расиянье.
А Яван в Расиянье тем временем оказался, и до того поразительной разница ему между адскими видами и вновь увиденными показалася, что едва лишь узрели свет белый его очи, заорал он от радости что было мочи...
Только что это с голосом его сталося? Заместо рыка внушительного словно кукареканье петушиное из уст его раздалося.
Посмотрел тогда Яваха на тело своё белое в изумлении – ах ты ж ёк твою макарёк! – а он же уже скоморох!
Росточка в нём оказалося небогато, сложение было щупловатое, а вместо львиной золотой кожи шутовская напялена была на нём одёжа: рубаха красная, разновсякоцветастая, шаровары синие, на ногах лапотки липовые да на башке дурацкий колпак...
Вот так так! Да вся-то сия, с позволения будет сказать, обнова ещё была и не новая: грязная весьма да латаная-перелатаная, как и положено скомороху неудатому. Ещё гусли старые оказались у него под мышкой зажатые, котомочка верная за спиной, а в руках вместо палицы его тяжёлой палка была дубовая, суковатая такая, неровная, до блеска ладонями отполированная.
Ну, Ванюха не особо-то долго перемене произошедшей поражался, ибо помнил, в кого его Правед превратил. А тама невдалеке озерцо лесное оказалося, вот Ванёк к нему и поворотил. Подошёл он к бережку пологому, в зеркальную водную гладь заглянул, и аж крякнуть не преминул.
И то сказать диво – он же старичком теперь был! Мужичонка этакий боевой: собою рябой, конопатый, с патлами рыжими да косматыми; рожа же его вся была изборождена морщинами, нос с картошину, а глазёнки выцветшие да хитроватые.
Видуха, в общем, была что надо, не хуже чем у здоровяка Говяды. А главное что смешная – в самый раз скомороху такая.
Рассмеялся тогда от души Яван, колпак об земельку вдарил, гусли и сумку положил рядом да голоском высоким занаярил:
– Здравствуй, солнышко красное – до чего ж ты у нас прекрасное!
– Здравствуй, Земля наша мать – рад тебя я увидать!
– Здорово и тебе, дядька-ветер – нет сильнее тебя на свете!
– Здравствуй, чистая вода! А мне годы не беда! Э-эх!..
Быстрёшенько он от одёжи своей разоблачается да живёхонько ходу-то в воду, несмотря, значит, на погоду!
А как раз поздняя весна там стояла: конец апреля по-нашему, или начало мая – вода-то была хладновата. Доплыл Ванята до середины озерца кое-как, ухнул, крякнул, с головою окунулся и назад быстро вернулся.
О купели такой мечтал он уже давно. В аду-то какие купели – говно!
Вот выходит нашенский скоморошек на сухой бережок, чистый такой, умытый и будто ярой живой облитый, и так у него на сердце вдруг стало радостно, что подхватил ог гусельцы звонкострунные, запел, заорал и на месте загарцевал.
Вот чего Ванюша там отчебучивал:
Родила меня мамаша
Ни на что не гожим,
С рожей, выпачканной сажей.
И с зелёной кожей.
Я умею пить и жрать,
Петь и веселиться,
А кто станет меня хаять,
Может удавиться!
И такие затейливые начал ногами кренделя он писать, что другого такого шута надо было бы поискать...
Косил рак во рву мочало –
Ванька дико верещал. –
А мочало не молчало,
Обругало оно рака,
Что он конченный дурак,
А и это ведь, ребята,
В самом деле было так!
Но танцевал Ванюха не дюже долго. Вскорости он остановился и за бок схватился. Эге, думает, вот же ё-то-моё, а возраст-то его нынешний о себе знать ведь даёт! Чай не молоденький он так себя уже вести – где-то ему уже возле шестидесяти... Это ежели к годам его настоящим те сорок ещё приплюсовать, которые пришлось ему ускоренным образом в аду прокуковать.
Оделся тогда Ваньша неспеша, лохмы свои непокорные ладонями причесал да с земли котомку взял. Порылся он в ней, кошелёк вынул, а саму сумку через голову перекинул. Высыпал затем на ладошку остатние три монеты, и в диво ему стало это. Эх, подумал он – сквозь всё пекло я прошёл, а всему злату применения не нашёл! Видать, не слишком-то большая в этом металле сила, раз меня без его помощи по тому свету поносило.
Отбросил Яван тогда кошель далеко, а деньги положил в карман свой глубокий, после чего гусли прихватил, посохом вооружился и в путь-дорогу на северную сторону пустился.
А дороги-то, по большому счёту, и нету. Ни тропиночки даже не видится где бы ни то. Один лишь дикий вокруг лес. Чащобищи густые. Трещобищи сухие. Да в придачу ещё и болота, кои огибать ему пришлось, не зная брода.
Только Ваньке-то всё нипочём: катится он калачом, идёт себе посвистывает, радуется истово, песенки распевает да во чисто полюшко выйти чает.
И вот какую интересную фиговину он приметил – кто бы ему из зверей да из птиц на пути ни встретился, всяк уважение ему вроде оказывает: белочка с дерева цукатит, орёл с неба свистит, лисица-сестрица тявкает, медведь-толстяк бякает, а серый волк хвостом виляет. Навроде как лесной народ его по-своему привечает.
«Неужели это Правед мне власть над своими подопечными передал? – вопрошает сам себя Ванька. – А может быть, по другому какому они меня приветствуют случаю?..»
Ну да что ни деется, то ведь, как говорят, к лучшему. Ваня и ранее ведь зверей да птиц уваживал, а после ада полюбил их ещё сильнее: наши-то зверюги супротив адских чудищ смирнее.
В-общем, шествовал Ванёк через лес тот долго, покуда не достиг толка: вышел он на дорожку какую-то просёлочную и по ней побрёл. Шёл-шёл, а уж солнце-то за полдень перевалило, и сделалось жарковато. У Ванюхи ноги точно набили ватой. Притомился он по-стариковски в походе, устал, песни петь да свистать перестал. Да ещё и во рту у него пересохло, а брюхо так подтяло, что аж ко хребту оно пристало. Очень бы пригодилася ему скатёрушка-хлебосолка, да её жадюги браты упёрли.
«Было бы здорово, – смекает Ванёк, – пожевать чего-нибудь да попить. Жаль, что не у кого попросить...»
И тут, через какое-то времечко, версты где-то через три, глядь – домина впереди стоит великий, особняком, значит, от других, на выселках. Подходит Яваха к нему, смотрит: забор вокруг дома торчит высокий, в них ворота видны, а за теми вратами слышны голоса да музыка весёлая играет. Вроде бы как там люди едят, пьют да гуляют...
Ну, Яваха обрадовался, в ворота, недолго думая, шасть, а про себя смекает: где каша с маслом да пирожки с грибами – туда и мы с руками, а где жратва – туда и мы, братва! Авось, мол, и мне, калике перехожему, чего-нибудь да перепадёт...
Вошёл – и вправду: большой стол уставлен посередь сада, а за столом народ сидит. Все одеты богато: женщины дюже ладные, мужики складные, а посуда вся серебряная да золотая. Вокруг же стола собачищ огромных лежит стая. В-общем, пируют люди беспечно, от пуза едят да пиво-квас хлещут.
Призамолкла вся компания, на Ваню обернулася, а он им поклон до земли отвесил да по-скоморошески и загнул:
– Поравита вам, люди добрые! Хозяину и хозяюшке много чести, гостям удалым слава, а мне бы присесть к вам на лаву, кой-чего перекусить да и прочь поколбасить! За мною не заржавеет – петь да плясать наш брат умеет.
Сначала тишина повисла чисто гробовая. А потом ропот поднялся, крик, ор... Бабища с места ближнего вскакивает, толстая такая, гордая, деловая. Рожа у неё от гнева аж покраснела.
Заорала она громко по-матушке, ногою топнула и, вопя, велела:
– Эй вы, слуги нерадивые! Кто сего бродягу вшивого на почестен пир допустил?! Ужо я вас, негодяи лядащие да паршивые! Вон его отселева живо!.. А ну-ка, собачки – ату смерда этого, взять!..
Вот никак Яваха приёма такого от своих земляков не ожидал! Аж дар речи он на время потерял. А потом глядит – ёж же ж твою рожу ободрит! – свора лютая псов, оскалив пасти, на него летит! А за ними слуги злые с палками мчатся.
Одной, наверное, секундочки хватило Ваньке, чтоб оттуда убраться. Выскочил он из ворот, словно угорелый, да по дороге ажно чуть ли не полетел.
А собак-то энти гады за ним вслед пустили, чтоб они гостю непрошенному всё что ни попадя поперекусили. Пришлося Явану, когда псы его всё ж догнали, посохом своим вовсю помахать да стаю эту борзую поразогнать, но и то две твари штаны ему, изловчась, порвали.
«Ай-яй-яй! – занедоумевал Ваня, происшедшее с ним переживая. – Чего это такое приключилося с рассиянами, что они гостеприимство своё знаменитое потеряли? Домину-то вон какую себе отгрохали, а душою что ли взвмен поусохли? Да-а, неладно. Плохие тут, я вижу дела...»
А рядышком дорога широкая шла. Потопал по ней Ванька, по сторонам глядит: опять дом большой с забором стоит. За ним чуть в сторонке другой, потом третий, четвёртый, пятый... Все как один хоромы богатые... Ваня-то уже был учёный, нигде напролом в ворота не лез, снаружи лишь стучал, бил челом да водицы просил вежливо. И, надо же было такому случиться – везде, скоты этакие, ему попить даже не дали, зато везде почитай облаяли его да обругали.
Акромя дома одного крайнего. Там ворота настежь были отворены, и какой-то парень как раз воду воротом из колодезя доставал – очевидно какой-то слуга. Ну, поздоровался с ним Ванёк, так, мол, и так, говорит, браток, не позволишь ли мне умыться да с дороги пыльной напиться? А тот в ответ ничего не говорит, лишь молча кивает, воды полное ведро набирает, Ванюху к себе жестом подзывает, да как, паскуда, с ног до головы его водою окатит! А сам ржёт, как сивый мерин: ещё, спрашивает, бездельник, тебе подлить, али уже хватит?..
Пришлось нашему скомороху и оттеда укатывать не пимши, не жрамши, да не солоно хлебамши. Нравы-то ныне оказались на родине никуда не гожие, на адские дюже похожие, да и то в аду к нему вроде более благоволили, кормили там лучше да поили.
Не иначе, догадался Ваня, эти люди и не совсем-то люди, а кирпичи воплотившиеся Двавловы...
Опечалился он душою, подрасстроился, озлился и далее в путь пустился.
«Ничего, ничего, – сам себя, идя, он утешает, – не может того быть, чтобы все до единого сволочами тут стали и Ра детьми называться перестали – должны и добрые людишки тут жить, а иначе не может и быть!»
Проковылял он ещё по тракту тому с часик какой, и всё это время кто-то ему на пути встречался: кто пеший пёр, кто на подводе ехал, а кто вёрхи мчался... Да одеты, как Ванёк подметил, они были по-разному: кои безлошадные, те бедно и несуразно, а кои в сёдлах сидели, так те были в одёже дорогой, этакие все при теле, и орлами сверху глядели.
Яваха, как и положено, исправно с прохожими да с проезжими здоровался, да не все вишь ему отвечали: по большей части вовсе молчали, а по меньшей головами машинально качали да чего-то под нос себе бурчали.
Совсем, видно, одичал-то народ, раз даже перестал он здороваться.
Наконец достиг Яван какого-то села большого на пути своём. А сам-то уже еле ноги волокёт: так уморился, что последних сил почти что лишился. И то сказать, прежняя могутность иному его телу была дана, и силушки богатырской вовсе лишён был теперешний старина.
Ну, к домам богатым он уже и не подходил, мимо проходил, опытом-то учёный да с ведра мочёный, а тут вскорости глядит – ветхий этакий домишко впереди стоит: за плетнём старым садик виднеется немалый, в стороне большой огород, а в огороде том копошится народ.
Пригляделся получше он – ни хрена себе, думает, прикол! – старушка немолодая с гурьбою детишек малых сошку тащит, будто вол, а девушка небольшенькая за сохой стоит да пашет.
«Это что за номера?! – мысль Ванюху проняла. – Неужели в Рассиянье коней да волов больше нету, чтобы бабы да дети ломали себе хребет?!»
– Эй, славяне, – крикнул он им с дороги, – помогай вам бог! Поравита!.. А водицей прохожего человека не угостите?
Перестала надрываться вся эта компания, остановилася, а бабуля направилась к Явану да зачерпнула по ходу кувшинок водицы.
Потом, хромая, к плетню она подходит и такие слова для путника находит:
– Здравствуй и ты, человече добрый! Уж чего-чего, а воды-то у нас много. Чай нелегка была твоя дорога?
Осушил Яван кувшин живо, превесьма этак освежился и духом враз приободрился.
Благодарит он хозяйку да её и спрашивает:
– А чего это вы таким способом пашете? Нешто у вас нет какой клячи, чтобы в соху-то её запрячь?
Усмехнулася старушка печально, да и отвечает:
– Ты видно, мил-человек, иностранец, раз сему удивляешься и вопросы странные задавать пытаешься... Да и «поравиту» мы более не говорим, ибо Ра-бог у нас ныне запрещённый – он богом Аром теперь замещён. А что нас касаемо, то ни коня, ни вола у нас давно уже нету – одна лишь имеется коровёнка Бурёнка, спасибо Ару, что она хоть здоровенька...
Подивился Яван такой бедности вопиющей.
– А мужики у вас, хозяюшка, в семье есть? – он вновь бабку пытает. – Или родственники хотя б мужского пола?..
– Да какое там! – она рукою лишь машет. – Поубивало мужиков на войне-то. Война ведь у нас была страшенная... Али ты не слыхал?..
Ваня на то лишь плечами пожимает.
– Да нет, – говорит, – не слыхивал. Я, сестра, сорок лет на родине-то не был, за тридевять земель находился, в тридесятом царстве, мыкал там всякие мытарства...
– А, ну тогда понятно...
– Послушай-ка, хозяйка, – загорелся вдруг Ванька, – а дозволь, я вам помогу, за водицу отблагодарю? Я ж как-никак мужичок, сгожуся ещё кой на чё!
Та было отнекиваться стала, не соглашаться, но Яван так к ней пристал, что, в конце концов, на своём настоял: разрешила ему бабуля пахать заместо вола.
Вот на огород они приходят. Смотрит Ваньша, а там ребяток обоеполых семь душ – все мал мала меньше. Одна лишь девица Альяна постарше, лет где-то семнадцати на вид, совсем уже почти на выданье: стройная такая, милая и дюже собою красивая.
Познакомились они. Яван дедом Ванькой назвался да, недолго калякая, в тягло и впрягся, а за сошку Альянке велел встать, чтобы бабку работой не мочалить.
Дело враз пошло на лад, и вскоре они четверть огорода вспахали.
А по соседству, через забор, дом стоял весьма добротный. Там, очевидно, богатая семья проживала. То и дело из-за забора слышалось: го-го-го да га-га-га!.. Не, не гуси там гоготали – это молодёжь в мячик тряпичный играла и в веселии буйном хохотала...
А тут мячик на их сторону возьми и перескочи в пылу-то игры. И в ту же минуту на заборе несколько пацанов здоровых повисли.
А Яваха уже сам за сошкой стоял, поскольку пахать у Альяны не дюже получалось. Усёк он, как ребята соседские начали над ними потешаться и думает про себя: «Ага! Вы, значит, вот так... Сейчас я вас проучу, лоботрясы! Будете знать, как над горем людским смеяться!..»
Вынул он незаметно из кармана золотую монету, в руке её зажал, полборозды пропахал, да под ноги себе в землю её и кинул.
– А ну-ка стой! – кричит. – Что это тут блестит?
Затем наклоняется, монету поднимает да вроде как от земли её оттирает.
– Вот те на! – орёт громко специально. – Никак денежка?! Ага! Да ещё золотая! Не иначе тут где-то клад есть зарытый...
Все работяги сбежалися, монету разглядывают, охают, ахают, удивляются. А энти обалдуи заборные враз приумолкли, меж собою переглядываются, дуются, куксятся да чужой удаче не радуются. Ну а Яван ложит как будто деньгу себе в карман да, зажавши в пальцах, назад же её и вытаскивает. Дальше пахать они принимаются, из последних силёнок дети в тягле своём надрываются. А через борозду Ванька сызнова-то орёт да ещё одну деньгу с под ног у себя берёт.
Тут уж кулацкие выкормыши не выдержали, поскакали они через забор и к Явану в азарте бегут. «Где, где монета?» – орут.
Ванька-то ничё, на показ горазд – чай показ-то не бьёт в глаз. Олухам этим свою "находку" он кажет, а в руки им не даёт да между делом такую версию выдаёт:
– Наверное, – шкрябает он себе нос, – тут их цельная россыпь... Горшок видно разбился, вот монетки-то и порассыпались...
– Экий же золотой! – восхитилися эти буяны. – Видать сразу, что старый, времён Расиянья. Вон и солнце на нём отчеканено осиянное!
– Дядь, а дядь, – пристали к Явану немедля кулачата, – дай-ка и нам чуток попахать! Всё в лучшем виде сделаем, даже забороним – ни единой монетки не провороним!
– Хо! – возмутился Яван притворно. – Во придумали ловко! Землицу нашу пропашете, и кладец нашенский станет вашим? А дулю вот не хотите ли? Давай-ка лучше отселя идите!..
А старушке Ванюха втихаря-то подмаргивает: мол, помалкивай, голуба душа – я-де сам с этими пентюхами слажу!
Те-то ему проходу уже не дают – аж взбеленилися даже, до чего охватила их жадная страсть. На заборе сидеть да зубоскалить им уже видите ли не хотелось – зело пахать им уже захотелось.
Стал тогда Ваня под их напором вроде как слабину давать, а старшой пацан, шестнадцатилетний такой детина, ему тут и говорит:
– А хочешь, мы право пахать у вас выкупим? За всё про всё даём свой золотой, арский, не расиянский!
Пришлося Ване им уступить всё же. Ладно, соглашается он, чего уж там, пашите, но вперёд плату сюда тащите. А тем и ходить никуда не надо: старший парнище кошель вынает из штанищ, пальцы в него суёт да, покопавшись, кругляк блескучий оттуль достаёт.
Принял Яван деньгу, зубами его покусал да бабке потом передал:
– Айда, – говорит, – отселя. Самая пора чего-нибудь и поснедать...
Потянулась их смена до хаты, а соседская ватага обрадовалась, старшой юнак за соху живо взялся, а прочие в постромки впряглись и с таким жаром за дело взялись, что никакому коню за ними было не угнаться. Уж больно лоботрясам сим хотелось до клада дорваться.
– Ничего, хозяюшка, – Яваха на то усмехается, – я их от вас отважу, бедность вашу уважу.
Старушка тогда загоношилась, захлопотала и на стол накрывать стала. А снеди-то оказалось не густо: лук, хлеб да капуста. Да на всех-то едва хватает: ребят ведь голодных было немало.
Не схотел Яваха детишек объедать.
Так, для виду кой-чего он поклевал и бабушку спрашивает:
– А что, мать, нет ли у тебя молочка коровьего? Лучше нету еды для моего здоровья!
– Ах, я дура же старая! – та восклицает. – Как не быть-то! И как я могла забыть-то! Бурёнушке ж моей, кормилице, как раз время доиться...
Взяла она подойник и в хлев пошла, к корове, а Яванка за ней увязался.
Между делом о том да о сём они погутарили. Бабку-то Ласковьей Добрадовной звали, а Яван, как выше уже было сказано, чтоб не путаться, своим именем назвался. Надоила старая молока парного чуть ли не ведро, процедила его и Ванюхе кувшин путный налила. Тот выпил, ещё попросил. Пьёт живительную влагу да нахваливает.
А в эту самую минуту гурт пахарей-кладоискателей к нему подваливает.
– Нету, – вопят, – в огороде вашем треклятом клада! Всё как есть мы перепахали да ещё и бороною как следует прошлись – ну ни хрена нигде не нашли!
– Цыц! – допив степенно молоко и рот рукавом утерев, Яван на них взревел. – Хорош, ёж вашу в корень, галдеть! Дайте мне самому поглядеть...
Потопали они всею гурьбою на поле. Оглядел Ванюха по-хозяйски огород: ничего, думает, вспахан добре. Да заборонован к тому же в придачу – чего надо теперь сей, сажай да выращивай...
– Ну, не нашли клада и не надо, – пожимает он плечами. – Чего тут скажешь – эка беда! Не повезло вам, выходит – не всяк вахлак клад-то находит.
Обозлились тогда кулачата.
– Ах, так, – кричат, – а ну возвертай, гад, наш золотой взад! А не то счас тебя взгреем! Ишь, мошенник выискался рябой! Хитрец! Проходимец! Хапуга!..
Только Ванька было не взять на испуг.
Попытались тогда богатеевы дети и впрямь его малость взогреть, да только он-то на их ухватки больно вёрток оказался. Вывернулся он из цепких ручонок, как ужака, всю банду недорослую порасшвырял да ещё и пендалей им надавал. Это, говорит, вам за работу плата, бо жадным быть, смеётся, вредновато!
Быстренько малолетние негодяи к себе убралися да из-за забора Ваньке грозят: погоди, сулят, паразит, вот приедет с городу батяня – он не так-де с тобою покалякает!..
Ну, Явашке-то на их угрозы – тьфу! – наплевать и растереть. Бесстрашный он ведь. Возвертается скоморошек наш в хату, а баба Ласка уже баньку растапливает. Оставайся, предлагает Ваньше, ночевать – куда, говорит, тебе дом-то на ночь глядя покидать… Яван на это без лишних раздумий соглашается, баню дожидается, а пока гусли в руки берёт, всяки смешные песенки поёт, байки да побасенки вовсю травит и детишек тем забавит...
А вскорости и баня поспела. Выпарил Ваня знатно своё новое-старое тело, возле колодезя водою облился и как заново на свет народился.
А на дворе-то уж завечерело, тёмная ночь наступает. Дети на печи да на лавках уснули, а Яван с Ласковьей сидят за лучиной да разговаривают.
Оказалося, что лет тридцать уже как в Рассиянье власть-то поменялася. Спервоначалу западенцы возгордилися да от них самостийно отложилися. Вождь у них появился, Хитларь, воитель собою могучий – как встарь. Из чувства гордости и чванства он, назло расиянам, бога Ра Аром велел величать, хотя это и ранее в Рассиянии не возбранялося, а потому те западенцы прозвалися от Ара арейцами или арцами. А за ними и дальние расияне, что к югу от них обитали, решили бога на свой лад переименовать, и поскольку они букву "Р" не совсем чётко выговаривали, то теперь ихний бог величается Алом, и народ тот южный весьма немал.
Сгоряча-то царь Правила вздумал отложившихся силой воевать – да куда там! Осрамился он, войну проиграл и воле чужой покорился. Да того ещё мало – стал он на правах уже арейского вассала новую веру у себя в стране насаждать и в этом ничем пожалуй от узурпаторов не отличался – был даже, может, ещё их рьянее. Тридцать лет он страной ужавшейся кое-как правил, да всё-то не по Прави, а по закону лихому – вот и попустил, предатель, плохому. Возгордился при нём народ, развратился, в яму похоти злой скатился, и пошло всё у них наперекосяк. О выгоде своей ныне думает всяк...
Ох, и быстро же люди забыли, что ранее в добре и выгоде жили! Оказалися законы чужие для них вредные, и сделались они не богатые, а бедные.
Хотя и не все – кое-кто богачом стал и свою совесть затоптал.
Но не повезло в конце концов и Правиле: три года назад, когда он одряхлел сильно, арцы его окончательно с трона княжьего скинули. Тогда ещё язва моровая по стране прошла, и народу перемёрло пропасть сколько, а ещё бунты повсеместно прокатилися, погромы да грабежи... Вот и Ласковьин сын с невесткою заразу где-то подхватили, когда еду пыталися раздобыть, и не вернулися более домой с тех заработков. Так, наверное, в какой-нибудь яме теперь и лежат. Так что приходится ей, старой, покуда ещё она жива, ребятишек-внучков поить, кормить и одевать.
– Ну а что ж Правила, – Яваха полюбопытствовал, – тоже что ли погиб, а?
– Хуже, – скривилася бабка негодуя, – сидит ныне он в нуже, как жаба в луже. Говорят, в темнице, в цепях, как пёс, он обретается и хлебом да водою лишь питается. А и поделом собаке награда – святотатствовать ведь не надо!
– Эх! – старушка тут сокрушённо добавила. – Был в пору младости моей богатырь один великий, Яван Говяда, чудесной обладал он силою и праведным дюже слыл, да жаль – погубил его проклятый Правила, послал надёжу нашего в самый ад, вероломный гад!.. А ты, мил-человек, разве о Говяде не слыхивал? Ты ж вроде в это время тут жил да молоденьким был? Разве не так?
– Хэ! – Яваха аж крякнул. – Чего там... Наслышен был ещё как. Сиё имя я много раз от людей слыхивал, да только вот... со стороны Явана не видывал. Расея ведь страна большая – всех, кого надо, не повидаешь...
– А зато я его однажды видала, – старушка мечтательно сказала. – Он в город Раскуев, что стоит невдалеке на Дайнапоре-реке, как-то раз приезжал. От же гарный был парубок: высокий такой, статный, и на лицо приятный! Я-то постарше его была годами и уже была замужем, так что подобно девкам-вислюгам за ним не таскалася, издаля в общем-то за витязем наблюдала... Весёлый был парень, что и говорить – свет прямо солнечный из души своей излучал... Вот он бы точно отпор недругам дал и нас бы в обиду не дал!
– А чего же вы сами дали маху? – не выдержал тут Яваха. – Каждый народ, говорят, своей доли достоин, а один-то в поле не воин. И Говяда этот хвалёный наверняка облажался бы...
– Ты это чего, скомороше, – осерчала баба Ласка не понарошку, – язычок-то свой вёрткий лучше попридержи да на святого воина не греши! Ну, кто ты супротив него – вошка! Ты, сударь, Говяду не трожь-ка!
Рассмеялся тогда весело Ваня.
– А я, – говорит, – может, и есть тот самый Яван. Ага! Ну чем, в самом деле, я не богатырь явный?! – и он важно приосанился. – И красив я, и умён, и высок я, и силён! В точности Говяда – другого и не надо!
И бабка Ласковья тоже в умору вдарилась, когда она за Явановыми ужимками наблюдала.
– Эк же тебя заносит-то, дуроплёт! – она засмеялась. – Да на себя-то погляди, каков ты есть прыщ! Ну, чисто же коротышка – у Явана прошёл бы под мышкой!
– Дык это я того... – Ванька пузо почесал и бойко языком зачесал. – Малёхи в пекле усох... Страшная там же жарища, вот и стал как прыщ я. И хоть силёшка у меня более не медвежья, зато начинка вся как есть прежняя. Э-эх!
Гусельцы он тут с лавки берёт да на них слегонца потренькивать принимается.
– Ты, Ласковья Добрадовна, не удивляйся, – он до ушей улыбается, – Явана-то, болтали, родила корова, вот он и был такой здоровый, а меня, может, снёс петух – вот я и припух!
Да принялся щёки потешно надувать и в грудь свою тощую воздуху набирать, будто и в самом деле его распирало. А затем по щёкам себя пальцами он вдарил, смешно потом пырснул и по струнам тырснул. Да и запрыгал на заднице по лавке, покудахтывая.
И песенку сбацал вот такую:
Я счас мудрость изреку!
Кудах-тах-тах-кукареку!
Дай горшок, бабуся,
А то в штаны снесуся!
И такую мелодийку развесёлую на струнцах он отщипал, что ажно дети на печи проснулися и наружу повысунулись.
А Ванька в том же духе продолжал:
Я – Явашка-дурачок.
У меня потёк бачок.
Ой, мокрые делишки!
Писаюсь в штанишки!..
Дети – в хохот, бабка – в смех: взбудоражил Ванька всех.
Давненько, видать, бедные люди так-то не веселилися. Долго ещё звуки веселья из избушки той лилися. Покуда не накрыла тёмными крылами их ночь, и бодрствовать им стало невмочь. Дети тогда опять, где лежали, заснули, бабуля на кровати прикорнула, а Ванька на полу разлёгся, точно царь, да сладким сном и закимарил.
Долго он спал али коротко, в видениях сонных витая, как наступило уже утро другого дня. Открыл Яван свои очи, наружу глянул, а за окном-то как раз светало. Тогда он проворно встал, потянулся, на двор шустро шибанулся, затем из бочки умылся – и для дела вполне загодился. Смотрит – баба Ласа из хлева идёт, ведро молока пенного несёт, здоровается она приветливо с Яваном да полный кувшин напитка его любимого ему наливает.
– На-ка, – говорит, – милочек, испей молочка от Бурёнки моей кувшиночек. Для здоровья и впрямь в самый раз – ни чай с ним рядом не стоит, ни квас.
Знамо дело, Ваня дважды о том себя просить не заставляет, а с поклоном кувшинчик берёт да в себя его выливает. А потом в избу он возвертается, монеты из кармана выгребает и на стол их втихаря выкладает, а сам пожитки свои нехитрые берёт и сбирается уже продолжить поход.
Но едва он во дворе опять очутился, как глядит: подходит к забору ватага какая-то, мужиков семь или восемь. Заходят они решительно в ворота, хотя их никто не зовёт, не просит. Смотрят нагло, уверенно, зло. С хозяйкою никто не здоровается. А лбы-то все молодые, здоровые. Одеты весьма богато. На троих ещё кольчуги да латы. И все до одного премного вооружённые.
Ванюха-то не дюже сим визитом был поражённый.
А бабка Ласкота как увидела их, так в крик:
– Ой, лишенько-лихо! Пропали мы с тобою, скоморох! Это ж сам бояр Крутояр – он тут и царь и бог! Не иначе как сосед Провор его привёл. Будет нам теперя делов!..
Сама же за грудь хватается и, посерев, на землю опускается. А эти гурьбою подваливают, Ваньку полукружьем окружают, и трое в латах пики на него наставляют.
Мужчина же чернобородый руки в бока упёр, ноги важно расставил, да к Явану властно обращается:
– Ты кто таков?
– Скоморох.
– Звать как?
– Зовут меня всяко: и лапотник я, и босяк, а ещё перекати-поле, катящееся по своей воле…
– Откуда черти тебя несут?
– Черти и впрямь меня несли. Несли, несли, да и не донесли: пупы себе надорвали, да и возвертали, откуда взяли.
– Ты что же это, мерзавец, смеёшься что ли над нами?
– А ремесло у меня такое, что вижу я всё смешное. Вот вы тут семеро бугаёв на бабку одну старую да на старика – как не взяться тут за бока!..
– Но-но, скомороше, ты у меня осторожнее, а то узнают эти твои бока, до чего моя плётка горька!
– А-а-а! Осторожно-то осторожно, да меня, бояр, бить-то не можно!
– Это почему же?
– А кто скомороха обидит, тот света белого не взвидит. Собака его куснёт, ворон клюнет, рак щипнёт, а корова боднёт. И покоя ему нигде не будет, покуда он на белом свете пребудет.
– Ишь ты какой краснобай! – ажно оторопел бояр бородатый. – А ну выкладывай, негодяй – ты что ли Проворушкиных деток обокрал, золотой у них выманил обманом? Давай-ка деньгу назад перво-наперво! Ну – кому говорю!
– Ну да ну! Ну и взял я деньгу одну. А зато целых две им показал. Да как жить по правде наказал. Не будут они над горем людским больше смеяться, а вскоре прибудут ещё и извиняться... Учёба ведь дорогого стоит, дорогой Провор, и задёшево учить-то негоже.
– Ах ты скалика перехожая, наглая твоя рожа! – воскликнул тут верзила толстомясый, тряся кулаками и багровея орясиной.
И хотел уж было расправу над Яваном он учинить, да чернобородый его рукою властительною остановил и, усмехнувшись зло, таково постановил:
– Погоди, друже Провор, уж больно на расправу ты скор. Я тут ведь поставлен закон блюсти, а не ты – вот и без суеты!.. А скажи-ка, что тому хозяину по закону полагается, у кого гость озорует? – Правильно! По закону выходит, что хозяин с гостем заодно ворует. Так что, бабка Ласкуха, не обессудь – отвечать своим добром за враля сего рябого будь готова... Эй вы, а ну-ка забрать из хлева её корову!
А бабуля к тому времени маленечко оклемалася и на земельке невдалеке кантовалася.
Но услышавши, как её последней животины лишают, в мольбах и причитаниях она вся изошла:
– Ой, боярушко Крутоярушко, пожалей ты бога ради моих ребятушек! Пропадут они с голоду без коровы-то! Не губи, родименький, пощади – нешто не сердце у тебя в груди!..
И, подползши, к сапогу его сафьяновому с лобызаниями она потянулася, но злодей сапог выдернул и чувствительно старую пнул, после чего усмехнулся зело ужасно и добавил эдак превластно:
– Так, кому сказал – корову увести в моё стадо! Живо, живо, канальи! А ты, Арвар, в хату пойди да Альянку в мой дом уведи. Будет сопротивляться – тащи, как овцу: мне её допросить надо... как свидетельницу.
И молодой нахал рассмеялся откровенно похабно.
А Явану и рыпнуться было не с руки, ибо стражники поднесли к его телу вострые пики и без колебаний его на них насадили бы, ежели бы он чего учудил.
Через минуту двое слуг корову во двор вывели, а подручный Крутояров выволок из хаты за косу Альяну. Что ж, коровка-то идти не хочет, мычит да упирается, а девка сопротивляется что есть мочи, визжит да вырваться старается. А ко всему ещё и бабка Ласка криком кричит да мучителей бессердечных умоляет...
Отвлеклись в этот миг стражники на какую-то малость, а Яваха, не будь дурак, изловчился, под пиками ловко прокатился и на выручку Альяне устремился.
Подпрыгнул он, насколько мог, Арвара этого, с бабами воевать бравого, за шею сгрёб, крепко его стиснул, на нём повис да на землю насильника и свалил, а сам на всю округу орёт:
– Да разве ж так людей ловят! Во как надо ловить-то! У меня, брат, не вырвешься! Не, шалишь! От меня не убежишь!..
Служака дюжий опешил, добычу от неожиданности из рук выпустил, пыхтит, рычит да корчит гневные рожи, а от Явана отбиться и не может – ущерепился тот в него прямо до невозможности!
Альянка же, само собой, дожидаться не стала, пока её поймают опять, и так оттуда драпанула, что засверкали пятки.
А Крутояр взъярился зело разом, да и взревел громовым басом:
– Бейте его, мерзавцы! Хватайте! Все рёбра собаке этой посчитайте, чтоб уже не встал! А-р-р-р-р!..
Налетели тогда слуги проворные на Явана со всех сторон, по башке ему перво-наперво дубинкой дали, так что искры звёздные у него в глазах заиграли, а потом на землю не нежно его бросили, и стали сапожищами коваными щупать евоные кости. Били-били, били-били – оба глаза ему закрыли, нос вдрызг расколошматили да спереди его обеззубатили, а в придачу ещё рёбер немало попереломали – а тот молчит как прямо партизан!..
«Терпи, терпи, Ванюха, сапог тебе в брюхо! – сам себя Ваня настраивал. – Нешто это для тебя испытание! Так, пустяк... Ох ты, ах ты!.. Нельзя ещё кольцо-то менять – и Борьяну, и страну тогда можно потерять!..»
И, наверное, до самой смерти эти ударники не труда его бы затоптали, если бы вдруг силы природные в сиё избиение не вмешалися.
А это коровушка Бурёнушка, коя до этого момента смирно весьма себя вела, нежданно-негаданно ярее льва заревела да бурею неудержимою на обидчиков Ваниных налетела!
Ну, тут самым первым ей вояка в латах на пути следования попался. Жопу он, гад, оттопырил, сапожину в сторону занёс, да уж рассчитывал, куда побольнее Явану им двинуть. А тут Бурёна в эту самую жопу-то рогами – торк! Да башкою – моть!
Полетел энтот хряк, истошно вопя, куда-то за забор, в заросли чертополошьи, да тама об землю – бряк!
Чё с ним далее было, никто уже не видывал: только чертополох этак скоренько в стороны раздавался, через который сей боец на карачках-то убирался...
Ну, чего рассказать-то? Весёлое наступило тут зрелище для бабкиных-то очей! Да и не только для ейных… Народ ведь у нас любопытен – о-ё-ё! Ещё едва только притязания Крутояровы начиналися, как кое-какие зеваки за плетнём уже собралися. А как коррида-то началась, так их ещё больше добавилось.
Ну а эти лихоманцы беспредельные, видя что нешутейное затеялося для них дело, враз силу духа утеряли да ходу оттелева дать пожелали.
– Спасайся, кто может! – они орали.
– Помилуй мя, боже!
– Нечистая!..
– Ну, тигра же чисто!
– Бежим!..
– Злая сила в неё вселилася!
– Да бесы же в ёй!..
– Уй-юй-юй!
– Ой-ёй-ёй!..
И минутки даже не минуло, как скотина освирепевшая всех до единого законоблюстителей в чертополох за забор перекинула.
А последним она Крутояра-бояра возле ворот самых нагнала, рогом остроиглым под задницу его – цеп! – да кверху-то – швырь!
Оборотов с десяток храбрый боярин в воздухе намотал, покуда до дерева близстоящего долетал. А потом по веткам-то сверху донизу он: ш-р-р-р, тресь, чвырк, хрясь!.. Весь сплошь он поободрался, покуда с земелькою-то не повстречался.
А там под деревом ещё шиповник был густо наросши.
Вот же он из него и вознёсся! Как сиганёт боярец в вышину, точно заяц, да как по дороге-то прочь понесётся – будто чертей сто за ним несётся!..
Классное дело там вышло и важное! Спасибо за то коровке отважной!
А Явану пришлось тяжко. И то сказать – ничего же не видать: оба глаза позаплыли синячищами. А с боками и того вышло чище: рёбра сплошь поломаны да потресканы. Боль офигеть прямо какая – не адская, конечно, но вполне гадская!
Пошевелился с трудом Ваня, потом перевалился на спину кое-как, а подняться-то и не может никак, бо дюже от побоев он обессилел – ажно дышал-то насилу... И тут он слышит: топ-топ-топ – подходит к нему кто-то. Попытался он тогда глазоньки свои подбитые разлепить и сквозь щёлочки невеликие видит: корова Бурёна к нему наклоняется и шершавым языком лицо Ванино лизать принимается...
Ох и приятно ему стало от того лизания, а самое главное, что быстро с его разбитого лица начали отёки да синяки сползать. В одну минутку Бурёнка Ваньке всю личину излечила: синяки его бесследно пропали, ссадины сравнялись, а раны позатянулись.
Короче, как корова языком, все язвы с него слизнула!
Сел тогда Яваха, кряхтя, без лишних слов Бурёну за морду взял, в нос её поцеловал, и такие первые словевеса-то сказал:
– Молочка бы...
Мигом обрадованная бабка кувшин молока ему притаскивает. Принял Ваня сосудец с улыбкою да с чувством и расстановкою его до капли и выпил.
И о чудо! – почуял он с удивлением, как бока его бренные исцелилися в пару мгновений: рёбра сами собой под кожей зашевелились, обломки как надо меж собою приложились, да враз-то прочно и срослись. А вдобавок ко всему и новые зубы во рту его появились заместо выбитых.
Вот так дела!
– Слава те, Ра! – Яван тогда восклицает и на ноги без затруднений поднимается. – Спасибо, коровушка моя милая – не дала ты меня в обиду!
А народ за плетнём, сиё чудо очевидное наблюдая, "Ура!" в ликовании закричал и во двор немедля поскакал, Явана-скомороха окружая да Бурёну Ласковьину славя. Да только Ваня верещать зазря им не дал. Стойте, возопил он, братцы – не время сейчас радости предаваться, ибо мучители мои и ваши угнетатели сейчас возвертаются, чтобы со мной поквитаться!
И едва он сии вещие слова произнёс, как глядь – а врагов-то и впрямь уже черти нагнали. А это, оказывается, ободранный Крутояр к их домику, прихрамывая, подваливает и с собою с десяток морд каких-то ведёт. Все как один то были мужи степенные, такие собою ядрёные, и в руках луки они держали со стрелами-то калёными.
Подходят они скоренько ко плетню, рассыпаются слаженно в ряд, а их боярское благородие вот чего говорят:
– А ну, ребята, во двор смотри да целься точнёхонько! Рази коровёнку бешеную вместях со скоморохом! Не жалей вострых стрел! Учиним сейчас знатный расстрел!..
Народ, как то услыхал, так вмиг обратно за плетень поубегал – кому ж охота под выстрелы подставляться!
А зато Яваха драпалять никуда не собирался. Сколько было прыти он к посоху своему метнулся, о его волшебной силе памятуя, схватил его, назад быстро вернулся и перед мордою коровьей в землю воткнул, да таку загадку стрелкам этим гадким заганул:
– Лети стрелка в цель точно, коль голова у стрелка навью не заморочена – но нельзя тому попасть, кто стоит за навью власть!
И только он успел эту фразу произнести, как – ш-ш-ш-ш! – стрелочки оперённые в них понеслися!..
Но хоть летели палочки смертоносные молниеносно, оказалися эти лучники стрелками поносными. Стрелы-то, оказывается, Явана с коровою огибали и не в них, а в землю окрестную попадали... Второй, третий, четвёртый залп в цель близкую каратели посылали, да только хрен им – ни единого разочка, куда метили, они не попали!
– Ах ты, значит, так – чарами?! – взревел тогда Крутояр яро. – Плохо же ты меня знаешь, чёртов колдун! А ну стой там – я к тебе иду!..
Кинул он лук бесполезный на землю, в калитку, точно вепрь, ворвался да, подбежав к посоху торчащему, могучей своею десницею за него взялся. Выдернуть вознамерился палочку из земли.
Только – опа! – мышцы его неслабые сделать сиё простое дело отчегось не смогли!
Тогда грозный бояр и левою дланью посошок облапил, поднатужился что есть мочи – дёрг-дёрг-дёрг! – а хренок! Палочка-то не только не вырывалася, но и вовсе не телепалася. Будто за саму земную ось взялся боярин от злости. Побагровел он густо, захрипел, зарычал, борода его чёрная аж затряслася, а посошина Яванова где была, там торчать и осталася.
Попытался тогда Крутоярка руки от деревяшки отнять, да – вот же те на! – она видно того не желала, и прилип к посоху Ра наш бояр, как к смоле комар.
К тому времени народишко за плетнём эдак язвительно уже начал похохатывать, и видя что их самоуверенный предводитель с финтифлюшкою хлипкою не в силах оказался совладать, и некоторые из банды Крутояровой стали реготать.
Взбеленился тогда боярин.
– Чего вы ржёте, канальи?! – он вскричал. – А ну сюда все идите да отлепиться мне помогите! Да бегом же, бегом, поживее, не то у меня пожалеете!
Вся сия ватага не бравая, услыхавши себе приказание, луки вмиг побросала, во двор, толкаясь и спотыкаясь, ворвалась, и пособлять вождю своему принялась. Кто под локти его ухватил, а кто и за посох напрямую схватился: за верхушку, серёдку да за низ.
Что было мочи тянули они да рвали, но не только бояру прилипшему не помогли, но и сами все до единого поприлипали.
Вот где истое-то веселье наступило для зевак! Там-то уже порядочная скопилася толпа. Даже Альянка утёкшая возверталася с огорода.
И велик и мал, на это новое чудо глядючи, хохочут, в ладоши бьют и такие реплики позорным воям орут:
– Ну что, Крутояшка – влип?!
– Может того... мало покушал?
– А ты, паразит, старых людей слушал?
– Поделом ему стало!..
– Попала в капкан лиса!
– Теперича вот покичися!
– Сполна своё получи!
– Так его, скоморох!
– Помоги тебе, батя, бог!
А Яван стоял, как ни в чём себе ни бывало, Бурёнушку за холку приобняв, да создавшуюся обстановочку изучал.
Ну а когда страсти-мордасти слегонца поутихли, и вояки вляпавшиеся перестали, уставши, рыпаться, он тишины жестом попросил и с таким вопросом к народу обратился:
– Скажите, люди православные, какой такой каре злыдней сих мне предать, дабы не было им впредь повадно горе в народе сеять да беду в нём сажать? Уж больно, я гляжу, полюбилося им лихо...
А туточки один старичок возьми и выкрикни:
– А ты, скомороше, их выпори!
– Точно! Верно! Да-да!.. – раздались отовсюду одобрительные голоса.
– Воспитывали их видно скверно!
– Выпороть – то, что надо!
– Отсыпь за нас этим гадам!
Усмехнулся весело Яваха, глаза сощурил, бородёнку почесал да, обойдя неспешно вокруг ватаги, такое своё решение сказал:
– А что – это здраво. Как говорится, глас народа – глас Ра! А только проучить сих лихоманцев самая пора... Так ты говоришь, Крутояре, будто плётка твоя зело горька? Ну что же, это нам подходяще: полечим сим зельем твои бока!..
И снимает у того с пояса плётку его витую знаменитую. Осматривает её не дюже спеша. Да, думает, плёточка хороша: в три пальца толстая кожа заплетена, да на конце ещё и утолщение, чтоб ядрёнее было угощение.
Размахнулся Яваха со всего плеча да как пошёл всю эту кодлу по спинам да по задам охаживать – только свист раздался да вопли с ором!..
Доброго он задал им дёру! И до тех пор подлецов этих уловленных он лупил да долги ихние народу списывал, покуда сам Крутояр наконец не взмолился и в делах своих неприглядных пред народом не повинился:
– Простите меня, люди добрые, – он возопил, – что Правь нашу светлую я забыл, что сирых и слабых обижал, что счастья своего урожай лишь жал! Простите, что хапал всё в свою руку, многих доли их лишал да давал им муку! Добрую получил я ныне науку... Прости и ты меня, правед, за то, что правды не желал я ведать! Проучил ты меня горько и больно. Понял я всё... Не бей… Довольно!..
Что ж, Явану такое раскаянье слышать приятно – знать, наука его была понята не превратно.
Ещё разок, прощальный, он боярина по заднице перетянул, плётку в сторону метнул и таково сказанул:
– Ладно, охальник, на сей раз я тебя прощаю, – и к народу обратился, улыбаясь. – Ну а вы, православные, прощаете сего бородатого?
Кое-кто заорал несогласно, что мало де плёток боярину дали, но из остальных возгласов стало ясно, что народец боярина за неправду его прощает.
– Ну, гляди у меня, Крутояр! – строго Ванька бояру сказал. – И вы у меня глядите! Опять за старое приметесь – кара моя будет другая! Это я вам при всём народе, как Бог свят, обещаю!
Выдернул он из земли свою посошину, и тотчас вся гоп-компания в пыль дворовую повалилася. Стонут они, хнычут, кряхтят – и убраться поскорее хотят.
Ванька тому не препятствовал. Рукою направление ретирования он им указал и улепётывать оттуль приказал. Под свист и улюлюканье побитые наймиты во главе со старшим бандитом на выход понуро подались и вскоре восвояси убрались.
Тут подходит к Явану счастливая бабка Ласка, за всё его приставуче благодарит и вот чего у него выпытывает:
– А скажи-ка, скоморох дед Ванька, правду ли ты про себя сказывал али валял ваньку? В самом деле ты и есть что ли Яван?..
– А как же! – хитро Ванюха старухе отвечает. – Кем же мне не быть, как не самим собою! Говорю как на духу: я есть тот, кто есть, и другим быть не могу!
Подмигнул он оторопевшей бабуле, мыслям своим загадочно усмехнулся, пожитки повторно собрал и... со двора, припевая, зашагал.
А окружающему народу рукою на прощание помахал и пожелание своё, не шутя, высказал:
– Ну, славяне, прощайте! Лихом калику Ваньку не поминайте! Да Ра, Отца нашего, поскорее вспоминайте – наша ведь правая дорога, а от пришлого бога толку не много!
И ушёл, толпою детишек сопровождаемый, в дальнюю свою даль.
Рейтинг: 0
400 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
